В тени Холокоста. Дневник Рении - Рения Шпигель

Мы описали портреты друг друга. Зигу был более откровенным, поэтому я сделала даже более «восторженное» дополнение. Как странно, что я всегда предпочитаю сказать больше, что я люблю отдавать столько же, сколько получаю? Я знаю, обрамление сильно меняется, это как декорации в театре. Пока, спокойной ночи.

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Почему так закончился этот хороший день? Почему именно этот день, наполненный дружеским разговором с Норкой и светлыми, лучезарными планами из нашего мира, закрылся и свернулся, как – я? Почему меня не обрадовал тот день 16 марта и прекрасный сон о том, как мы были вместе, были в горах, только друг для друга? Почему мой, мой любимый, хуже всех остальных? Почему он такой мерзкий?! Мерзкий, да! Это не возглас несдержанной девочки, нет! Я полностью осознаю, что все буквы в этом слове – мерзкие мелкие черви, которые захватывают мерзкое целое. Как все это мелко, низко и буднично: кружки, сплетни, кружки, сплетни, кружки… до бесконечности. Мама, моя единственная, моя самая дорогая, забери меня из этой удушающей отвратительной атмосферы, в которой я задыхаюсь. А Ярошка, она тоже делает мою жизнь невыносимой! Видишь ли, я хотела дать крылья любви! Я всю душу в это вложила, но крылья обломились, и она упала на землю, стала серой. Так что я удивляюсь? Все к этому сводится. Или, может быть, мы никогда, никогда по-настоящему не понимали друг друга? А мне так нужны теплые слова. О, мама. Я читаю книгу о любви. Великой, чистой, хотя и «земной», и я думаю, что такая любовь может быть только в книгах или, может быть… Может быть, где-то там существует великая, красивая любовь? Может быть, можно получить то, что даешь? Но не здесь, я постучалась не в то сердце, я ошиблась, о, как ужасно, ужасно я ошиблась…

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Я. Я смеюсь над собой. Я растолстела, как какая-то старая, толстенькая, пухленькая тетушка. У меня тройной подбородок. Что об этом писать? Я снова ожила. Множество поручений. Много общих дел с Норушкой. И, знаешь что? Можно было устроить официальное празднование годовщины нашей дружбы. 16 февраля 1942 года[83].

Сегодня началось так же, как и любой другой день в последнее время. Он мне сказал, что в последнее время я противная, и то да сё. И все было порознь, и т. д. и т. д. Пока мы не обратились к своему спору (и сосчитали стихи). Зигмунт забрал у меня фотографию, ту, которая раньше столько раз возникала в нашей жизни. Он хотел ее оставить у себя, я его умоляла, просила, начала плакать. Ничего. Зигмунт был неумолим, хотя не могу сказать, что он был невнимателен, наоборот. Ярошка меня заставляет ежиться от смущения. Как жест примирения, я дам Зигушу копию. Но я сопротивлялась изо всех сил, не действовали даже его ласки и взгляды – нет! А почему? Зигмунт меня спросил об этом, а я не могла, не знала, как объяснить. Ведь эта фотография – часть мечты. Большой, золотой мечты, которую я несу по жизни, мечты, которая застряла во мне, которая живет, пульсирует. Поэтому я сказала – любой ценой. Цена – это мир и покой, незаконченная запись в альбоме, возможно, даже напряжение в наших отношениях или даже разрыв…

Но это невероятная мечта, ничто не заставит меня от нее отказаться, никто не сможет пробудить меня и вернуть в реальность. Думаю, однажды она войдет в альбом, и я скажу одной маленькой крошке: «Видишь ли… это не мои слезы. Мечту нельзя вызвать в памяти, пока она не осуществилась». Так что Зигу может сердиться, даже хотя мне кажется, что он протянул руку. Зигуш, я так тебя люблю. Что бы я ни сделала, ты должен меня простить. Но когда я думала о том, что этого могло не быть в четверг, или в субботу, или… никогда, это разбивало мне сердце, я чувствовала такую тоску… снова.

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Было хорошо и было плохо, а потом опять хорошо. Эти чувства переполняют меня. Но я написала письмо маме, длинное письмо, которое дало мне какое-то облегчение. О, если бы я только могла вырваться отсюда. Кажется, что каждый встречный – мой враг. Возможно, из-за этих историй.

Зигуш такой милый, но я не в состоянии танцевать, я вялая, противная, ужасная. Ничего не хочу, только… поехать к маме. Поехать туда и получить небольшую передышку. Ужасно, что я говорю это все о нем в минуту слабости. Это неправильно, это низко и это правда. Мама, я такая несчастная…

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

На этой неделе было очень много событий. Был день рождения у Ирки. Мы весь день провели с Норой, было очень приятно. Мы сфотографировались с Норой и Ярошкой (между прочим, они могут оказаться ужасными). Может быть, будут фотографии в субботу, а мама написала и прислала две посылки и всякую всячину.

Целую неделю не видела Зигмунта. Да, а теперь у меня будет нервный припадок, я выпущу свою злобу и взорвусь! Да, потому что мне дела нет до того, что он ходит со своими маленькими визитами. Я понимаю, он мне даже сам об этом говорил, – что он любит общаться. Но он стесняется ходить со мной, он просто стесняется и чувствует себя неловко. Вообще-то он мне это говорил, то есть, что он не хотел идти со мной, и сказал, что пойдет один. Как бы то ни было, я полностью избавлю его от неприятности моего общества, он может даже стесняться и на улице. Да, жестко. Трудно описать, как мне горько, ощущаю горечь во рту. И только подумай, только подумай, каково мне было, когда Лидзя мило спросила: «Почему ты не пришла с Зигу?» Все время новые разочарования.

Письма маме – единственное, что меня больше всего успокаивает. Я ничего не говорю о «проблеме», но говорю, справедливо, что мне хочется вырваться отсюда, в другой мир – я знаю, что там лучше не будет, но он меня привлекает, потому что будет новым. Хватит с меня этого «с глазу на глаз». А это потому, что «жаркое без соуса». «Я зла, потому что вывернула свое сердце наизнанку, как старый карман, и вытряхнула оттуда все крошки. Я знаю, знаю, что я глупая тёлка, нет необходимости мне об этом говорить». Это я написала для Бинки. Помнишь, «раскрывайте свои сердца»? Теперь я сердита на это стихотворение, я спорю с ним. Оно меня убедило только на время, а сейчас я со всей силой отрицаю его. Я была пристрастна. Действительно, правильно было сказать: «раскрывайте свои сердца – сердцам, широко открытым». Но только тем, что широко открыты. А если не осталось никакого приятного секрета, оно будет пустым.

Секрет перестает им быть, когда его кто-нибудь раскроет. Мое сердце пусто, потому что я рассказала его весь.