Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

Довольно долго он просто шел. Это было не так уж тяжело. Бугристая поверхность льда хрустела под его коричневыми ботинками. Верхний его слой, несмотря на солнце, размягчился на солнце. Лед был слишком ярким, чтобы смотреть под ноги, даже сквозь солнечные очки. Пока он шел, льдинки отскакивали от него и чернели в воздухе.

Хребты, что высились справа и слева от него, начали понижаться. Он выходил на Конкордиаплац. Глядя вверх, он видел, как ледники уводили к другим высоким каньонам, словно ледяные пальцы на руке, тянущейся в солнцу. Запястье же тянулось к югу, где начинался Большой Алечский ледник. Сам он стоял на белой ладони, раскрытой к солнцу, возле линии жизни, получившейся из валунов. Лед здесь был с ямками и буграми и имел голубоватый оттенок.

Его подхватил ветер, закружив у него в сердце; он медленно повернулся, словно был маленькой планетой или волчком, собирающимся вот-вот упасть, попытался принять его на себя, встретить его как следует. А вокруг все такое большое, яркое, ветреное и просторное, сокрушительно тяжелое. Истинная масса белого мира! И при этом здесь присутствовала тьма, будто часть космического вакуума, проглядывавшая сквозь все небо. Он снял очки, чтобы увидеть, как все это выглядело на самом деле, и свет оказался таким резким и слепящим, что ему пришлось зажмуриться и прикрыть глаза рукой. И все равно четкие белые полосы продолжали пульсировать у него перед глазами, и даже остаточные образы вызывали сильную боль.

– Ай! – вскрикнул он и рассмеялся, решив попробовать еще раз после того, как ощущения смягчатся, но прежде, чем его зрачки снова расширятся. И он так и сделал, но вторая попытка оказалась столь же неудачной, что и первая. «Как смеешь ты смотреть на мой истинный облик?!» – безмолвно восклицал ему этот мир.

– Боже, – расчувствовался он. – Ка вау.

Он надел очки, не открывая глаз, и стал смотреть сквозь прыгающие остаточные образы. Постепенно из пульсирующих полос черного, белого и неоново-зеленого проявился девственный ледяной и скалистый пейзаж. Белый и зеленый. Значит, мир был белым. Пустой мир в безжизненной вселенной. Это место было столь же значительным, что и марсианские первозданные пустыни. Оно было таким же крупным и даже крупнее – благодаря далеким горизонтам и давящей гравитации. И более резким, более белым, даже более ветреным и холодным. Господи, ветер буквально пронзал его сердце: внезапное осознание того, что Земля была настолько огромна, что в многообразии ее территорий существовали даже более марсианские места, чем имелись на самом Марсе – что она была во многом прекраснее, что она превосходила Марс даже в своей похожести на него!

Эта мысль потрясла Ниргала. Он лишь стоял и смотрел перед собой, пытаясь ее осознать. Ветер словно умолк. Замер и весь мир. Ничто не двигалось, не издавало ни звука.

Заметив наступившую тишину, он начал вслушиваться в нее, но ничего не мог расслышать, только сама тишина становилась все более осязаемой. Она не была похожа ни на что из того, что ему доводилось слышать прежде. Он задумался: на Марсе он всегда был либо в куполе, либо выходил в костюме – всегда в окружении машин и механизмов, за исключением редких прогулок по поверхности, которые устраивал в последние годы. Но и тогда всегда слышал либо ветер, либо машины, находившиеся поблизости. Он их просто не замечал. А сейчас стояла глубокая тишина, тишина самой вселенной. И это было совершенно невообразимо.

А потом он снова начал слышать звуки. Кровь в ушах. Воздух, проходящий через нос. Тихий шелест собственных мыслей – казалось, они тоже издавали звуки. Его тело, начиненное органическими насосами, вентиляторами и генераторами. Все эти механизмы находились внутри него и тоже шумели. Только теперь он был свободен от всего на свете, и в этой совершенной тишине мог слышать только себя, единственного во всем мире – свое свободное тело, стоящее на матери Земле, свободный от скал и от льдов. Мать Земля… Он подумал о Хироко, но уже без той скорби, что разрывала его сердце в Тринидаде. Когда он вернется на Марс, он сможет жить прямо вот так. Сможет выходить в тишине, абсолютно свободный, на открытое пространство, обдуваемый ветром, в чистой безжизненной белизне под темно-голубым куполом неба, в котором голубой цвет, цвет кислорода, будет символизировать саму жизнь. Венчая всю эту белизну. Словно некий знак. Белый и зеленый, только здесь вместо зеленого был голубой.

И тени. Среди тусклых следовых образов лежали длинные тени, тянущиеся с западной стороны. До Юнгфрауйоха было далеко, да и располагался он намного ниже. Ниргал повернулся и начал подниматься по Юнгфрауфирну. Его двое спутников, находившиеся вдалеке выше по тропе, кивнули и, повернув вверх, тоже прибавили шагу.

Довольно скоро они оказались в тени хребта с запада, потеряв солнце из виду до конца этого дня. Ветер теперь задувал им в спины, подгоняя вперед. Стало по-настоящему холодно. Но такая температура была ему привычна, как и этот воздух, лишь слегка разреженный. И несмотря на вес, ощущавшийся внутри него, он начал взбираться по хрупкому уплотненному льду легкой трусцой, ощущая, как его бедра реагируют на нагрузку, переходят в свой старый ритм лунг-гом-па, легкие работают в полную силу, равно как и сердце, также старавшееся справиться с дополнительным весом. Но он был достаточно силен, а это был один из высокогорных марсоподобных регионов Земли, и он хрустел ногами по льду, с каждой минутой чувствуя себя все сильнее, потрясенный, возбужденный, трепещущий перед этой невероятной планетой, где было столько белизны и столько зелени, чья орбита была расположена так изящно, что зелень разливалась от уровня моря, а когда достигала высоты трех тысяч метров, ее устилала белизна – и это составляло естественную зону жизни шириной в эти три тысячи. И Земля вращалась как раз в этой тонкой и воздушной биосфере, ограниченной несколькими тысячами метров, по орбите со средним радиусом в 150 миллионов километров. Это было слишком прекрасно, чтобы в это поверить.

От напряжения Ниргал начал чувствовать покалывание в коже, по телу распространилось тепло, достав даже до пальцев ног. Он начинал потеть. Холодный воздух ощутимо придавал сил; он чувствовал, что взял темп, который мог сохранять часами, но, увы, в этом не было необходимости: впереди и чуть выше простиралась снежная лестница с перилами из канатов. Его сопровождающие его опередили и уже поднимались по последнему склону. Скоро там, на этой маленькой то ли железнодорожной, то ли космической станции, должен будет оказаться и он. Ох уж эти швейцарцы, о чем они думали, когда это строили?! Этот громадный Конкордиаплац можно посетить, всего на день выехав из столицы! Неудивительно, что им так нравится Марс: они больше всех похожи здесь на марсиан – строители, терраформирователи, любители прохладного разреженного воздуха.

И, преисполненный симпатии к ним, он вышел на террасу, оказался на станции, где пот вдруг хлынул с него ручьем, а когда приблизился к своей группе и остальным пассажирам, ожидавшим следующего поезда, он весь так лучился счастьем, что хмурые взгляды его спутников (он видел, что ожидание их утомило) сошли с их лиц, и они, переглянувшись, заулыбались и понимающе закачали головами: мол, что тут поделаешь? Им оставалось лишь ухмыляться и наблюдать за происходящим с ним – они все побывали впервые в Альпах еще молодыми, в один из таких же солнечных летних дней, ощущали такое же воодушевление и помнили, каково это. И они просто пожимали ему руку, обнимали и двинулись дальше, проводя в поезд, ведь как бы то ни было, не стоило заставлять поезд ждать. А когда тот набрал ход, обратили внимание на его горячие руки и лицо, стали спрашивать, куда он ходил, и рассказали, сколько он прошел километров и на какой был высоте. Передали ему флягу со шнапсом. Когда же поезд вошел в боковой туннель, что тянулся по северной стороне Эйгера, они рассказали Ниргалу историю о неудачной попытке спасения обреченных нацистских альпинистов. Та сильно его впечатлила, и они сами пришли в восторг. И только после этого, наконец, расселись по светлым отсекам поезда, который со свистом спускался по грубому гранитному туннелю.