Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

Речь Ниргала в тот день произвела впечатление и даже вызвала целую бурю в медиа. Во все последующие дни он вел переговоры с одной группой за другой, развивая идеи, которые впервые выразил на этой встрече. Эта работа здорово отнимала силы, и спустя несколько недель, проведенных таким образом, он выглянул из окна своей спальни, увидел там безоблачное утро и попросил охрану организовать ему экскурсию. Те согласились сообщить людям в Берне, что он отправился в частный тур, после чего сели в поезд и отправились в Альпы.

Поезд направлялся к югу от Берна, вдоль продолговатого и голубого Тунского озера, окаймленного крутыми травянистыми лугами, насыпями и серыми гранитными пиками. Домики в приозерных городах были увенчаны черепичной кровлей, а еще выше тянулись вековые деревья и даже старинный замок – и все находилось в превосходном состоянии. Между поселениями простирались зеленые пастбища, усеянные крупными деревянными фермерскими домами, из каждого окна и балкона которых выглядывали красные гвоздики в цветочных горшках. Как объяснили Ниргалу, их стиль не менялся уже пятьсот лет. Он врос корнями в эту землю, будто что-то совершенно естественное. Зеленые пастбища были очищены от деревьев и камней – когда-то здесь росли леса, но люди терраформировали эти места, создав огромные луга, чтобы прокормить скот. Такое земледелие не имело экономического смысла в капиталистическом его понимании, но швейцарцы все равно содержали эти фермы, потому что считали это важным или красивым, а то и тем, и другим. Это же швейцарцы. «Существуют ценности, которые выше экономических», – уверял Влад на собрании на Марсе, и теперь Ниргал видел, что на Земле есть люди, действительно верящие в это – по крайней мере, отчасти. «Wertewandel», – говорили в Берне, переоценка ценностей, хотя это могла быть и эволюция ценностей или возврат к ним. Это было скорее постепенное изменение, чем прерывистое равновесие. Эти крупные, плывущие на зеленых волнах фермы служили примером прекрасного архаизма, который продолжал существовать так долго, что эти высокогорные, отрезанные от мира долины уже показывали остальным, как жить. Желтый луч солнца прорезал облака и падал на холм позади одной из таких ферм, так что луг сиял, как изумруд, настолько насыщенным цветом, что у Ниргала вскружилась голова: тяжело было сосредоточить взгляд на такой яркой зелени!

Словно сошедший с какого-нибудь герба холм исчез, и в окне появились новые – одна зеленая волна за другой, сияющие каждая в своей действительности. В городке под названием Интерлакен поезд, повернув, начал подниматься по такой крутой долине, что кое-где пути проходили по туннелям внутри скалистых склонов, закручиваясь по спирали на все триста шестьдесят градусов, а затем возвращались к солнцу, и голова поезда снова лишь чуть-чуть возвышалась над его хвостом. Поезд мчался по обычным путям, а не по магнитным, так как швейцарцы не считали новые технологии стоящими того, чтобы производить замену того, что уже у них имелось. Поэтому поезд вибрировал и даже качался из стороны в сторону, грохотал и скрежетал, поднимаясь вверх по склону.

Они остановились в Гриндельвальде, и на станции Ниргал проследовал за своими сопровождающими в меньший поезд, который повез их в гору, прямо под огромной северной стеной Эйгера. Оттуда он увидел, что вершина простиралась всего на несколько сотен метров вверх, тогда как с расстояния в пятьдесят километров, из бернского Чудовища, она казалась куда более значительной. Теперь же он терпеливо ждал, пока маленький поезд прогрохочет по туннелю в самой горе и проделает свои кульбиты в темноте при одном только внутреннем освещении и мелькающих огоньках с одной из сторон туннеля. Его сопровождающие, порядка десяти человек, говорили между собой низкими гортанными голосами на швейцарском диалекте немецкого.

Когда они снова оказались на свету, была уже станция Юнгфрауйох, «самая высокая железнодорожная станция в Европе», как гласил знак на шести языках, – и неудивительно, ведь она располагалась в ледяном проходе между двумя крупнейшими вершинами Мёнх и Юнгфрау, на высоте 3454 метра над уровнем моря, и служила конечной станцией.

Ниргал покинул вагон – сопровождающие следом за ним – и сошел со станции на узкую террасу снаружи ее здания. Температура была около 270 градусов по Кельвину, воздух – разреженным, чистым, свежим – лучшим, каким ему приходилось дышать с тех пор, как он покинул Марс. От него слезились глаза, и это чувство было таким знакомым! Ах, значит, вот это место!

Ниргал надел солнечные очки, но все равно глаза ослеплял яркий свет. Небо имело темно-кобальтовый оттенок. Снег покрывал бо́льшую часть горных склонов, но сквозь него повсюду проглядывал гранит – особенно на северных сторонах, где склоны были слишком крутыми, чтобы его удерживать. Здесь Альпы совсем не напоминали марсианские уступы: каждая каменная глыба имела собственный вид, была отделена от остальных значительным пространством, в том числе ледниковыми долинами, представлявшими собой огромные U-образные провалы. К северу эти макротраншеи лежали далеко внизу, были насыщены зеленью или даже заполнены озерами. К югу же – располагались повыше и были заняты только снегом, льдом и камнями. Ветер в этот день дул с южной стороны, а потому приносил ледяной холод.

На дне ледяной долины, лежавшей к югу от прохода, Ниргал различил огромное неровное белое плато, куда из окружающих высоких бассейнов собирались ледники, образуя огромное место слияния. Как объяснили Ниргалу, это был Конкордиаплац. Здесь встречались четыре крупных ледника, которые затем стекали к югу в Большой Алечский ледник, самый протяженный в Швейцарии.

Ниргал спустился к краю террасы, чтобы увидеть как можно больше этого ледяного хаоса. На дальнем ее конце он заметил ступенчатую тропу, высеченную в жестком снеге южной стены, там, где она восходила к проходу. Тропа вела к леднику, находившемуся под ними, а оттуда – к Конкордиаплацу.

Ниргал попросил своих компаньонов подождать его на станции – он хотел прогуляться один. Те воспротивились, но летом на леднике не было снега, трещины были на виду, а следы – вполне различимыми для них. К тому же в этот прохладный летний день внизу никого не было. Его охранники все же колебались, и двое настояли на том, чтобы пойти с ним, хотя бы часть пути, чуть поодаль – просто на всякий случай.

Наконец Ниргал согласился на их компромисс и, подняв капюшон, принялся спускаться по ледяным лестницам. Спускаться было не очень приятно, но в конце концов он вышел на более ровный простор Юнгфрауфирна. Хребты, служившие стенами этой снежной долины, уходили к югу от Юнгфрау и Мёнха, соответственно, а затем, еще через несколько километров, резко опускались к Конкордиаплацу. С тропы их скалы казались черными – по-видимому, на контрасте с ярким снегом. Тут и там среди его белизны виднелись участки слабого розового оттенка – это были лишайники. Жизнь теплилась даже здесь – пусть и была едва заметна. Бо́льшую часть пути его окружала смесь чистых белого и черного, тогда как сверху нависал купол цвета берлинской лазури, а из Конкордиаплаца поднимался пронизывающий ветер. Он хотел спуститься на Конкордиаплац и осмотреться оттуда, но не знал, успеет ли сделать это за день: было очень трудно судить о расстояниях, плато могло оказаться гораздо дальше, чем казалось. Но он мог идти, пока солнце не проделало бы половины пути к западному горизонту, а потом повернуть обратно. И он стал быстро спускаться по зернистому льду, ощущая, будто внутри него сидит еще один человек, а еще – двоих охранников, которые шли ему вслед в паре сотен метров позади.