Семья Эглетьер. Книга 2. Голод львят - Анри Труайя

В какой-то момент у Мадлен возникло впечатление, что она под руку гуляет с племянником по цветущему саду. Для него все было просто, красиво, очевидно, сглажено, светло. Ей хотелось бы разделить его восторженность, но она была калекой. Почему так получается, что мечты вроде этих, воспрещены взрослым? Растрогавшись, она спросила:

— Какая она внешне?

— Ты знаешь Дорис Брукс?

— Нет.

— Ну! Американская актриса!.. Ты должна была сто раз видеть ее в кино, на фотографиях. Дорис Брукс… Вспомни…

— Да, да, может быть…

— Ну, так вот! Дани похожа — в лучшую сторону! — на Дорис Брукс. Глаза, нос, улыбка. У нее меньше грудь, но после рождения ребенка ты увидишь! Она настоящая женщина! Женщина из женщин! Я не могу тебе лучше объяснить!.. Папа сам считает, что она классная, я это чувствую! А он разборчивый, наш папа! — Он запихнул в рот целую горсть вишен, от чего одна щека у него раздулась как теннисный мяч, прожевал с мечтательным видом, выплюнул косточки и сказал: — Они по-тря-са-ющие! Вишни! Это глупо, что папа не сможет присутствовать на свадьбе! И Кароль, которая потащилась на Антильские острова! Что ты на это скажешь!.. Она не могла выбрать какой-нибудь другой момент? Хорошо, что ты будешь там с Франсуазой и Жан-Марком. Ты их видела?

— Нет еще.

— Похоже, что у них все идет как по маслу. Франсуаза прядет возвышенную любовь по-русски со своим преподавателем. Жан-Марк в разгаре работы! У него даже нет времени зайти домой! Он зубрит к экзаменам и подрабатывает, чтобы наскрести карманных денег! Того, что дает папа, ему уже не хватает. Ему нужно кутить со своей Валерией!

Раздался телефонный звонок.

— А! Это Нью-Йорк! — сказал Даниэль. Потом, стукнув себя по лбу, спросил: — Боже мой! А твой фенек! Что ты с ним сделала?

— Он в гостиной: я его привязала к радиатору!

— Ты его не накормила?

— Да нет, — сказала Мадлен, улыбаясь. — Успокойся, все в порядке. Он получил свою порцию мяса в машине!

Они встали из-за стола. Увидев хозяйку, фенек стал издавать гортанные крики. Она отвязала его. Даниэль взял животное на руки. Но зверек, испугавшись, вырвался, спрыгнул на пол и спрятался у Мадлен под ногами.

— Ты не узнаешь меня, Жюли? — спросил Даниэль с упреком. — Как все же неблагодарны эти маленькие зверьки! Когда я думаю, что это я привез тебя во Францию…

— Действительно, — сказала Мадлен. — А твой доклад для фонда Зелиджа?

— Полный провал, — сообщил Даниэль. — Ни малейшего отклика! Между нами говоря, это справедливо! Я сделал работу кое-как! Но ни о чем не жалею! В жизни никогда ни о чем не надо жалеть! Не правда ли, моя Жюли?

Он засмеялся. Мадлен прижала фенека к груди. В комнату вошел Филипп. Он поговорил с Нью-Йорком. Все было в порядке. Аньес подала кофе. Даниэль вертелся в кресле. Он посмотрел направо, налево и сказал:

— Вам не очень скучно?.. Я снова должен уйти…

— Зачем? — спросил Филипп.

— Я обещал Дани…

— Ты там только что был!

— Я там был мимоходом, у меня почти не было времени поговорить… Во всяком случае, раз с экзаменами покончено, мне больше нечего делать… И потом, я вернусь не поздно…

— Что ж, иди! — вздохнул Филипп.

— Только, перед тем как уйти, ты принесешь мой чемодан. Он в машине.

— Ты будешь спать у нас? — спросил Даниэль.

— Да.

— Вот здорово!

Она протянула ему ключи от своей малолитражки. Он убежал и через десять минут снова появился с раскрасневшимся лицом.

— Я принес чемодан в комнату, — сказал он. — Но твоя машина была плохо поставлена… Я ее слегка переставил. Ты увидишь…

Мадлен улыбнулась: Даниэль не мог увидеть руль и не потрогать его. Он пожелал доброй ночи отцу, тетушке и снова исчез. Это было похоже на то, как если бы погасла только что светившая лампа. Оставшись наедине с братом, Мадлен снова погрузилась в мечтания. Он курил, устремив глаза вдаль. Мадлен вдруг увидела, как за этой усталой маской проглядывает лицо ребенка, замкнутого, болезненного, задиристого. Она была его старшей сестрой. Он ее не слушал. Смутный крик, прилетевший из прошлого, донесся до ее слуха: «Фил, если ты не бросишь эту ящерицу, я все расскажу маме!..» Потом залитый солнцем сад провалился в глубины ее памяти. Сидящий перед ней Филипп, наморщив лоб, тихо сказал:

— Если бы ты знала, как мне тошно отправляться послезавтра в Нью-Йорк!

Стоя совершенно нагой перед зеркалом над раковиной, Александр брился.

— Если бы ты немного поторопился, мы могли бы пойти туда вместе! — сказала Франсуаза.

Он повернулся к ней всем корпусом. Она была поражена его невозмутимой неблагопристойностью. Выставив неприкрытую плоть и намыленный подбородок, он бросил на нее раздраженный взгляд. У него была матовая кожа, четко обозначенные продольные мышцы, плоский живот, волосатая грудь.

— Какая ты прилипала, когда тебе что-то надо! — сказал он.

Франсуаза почувствовала себя смешной в бежевом платье и в перчатках в белую сеточку перед этим волосатым животным. Шрам после операции аппендицита, бледный и отчетливый, виднелся у него на теле, над пахом. На затылке и на висках волосы были слишком длинны. Она просила его подстричься короче. Он отказался. Бреясь, он слегка покачивался с одного бедра на другое. У него были красивые ступни.

— Все же, Александр, ты мог бы сделать усилие! Мой брат женится! Что они подумают, если я приду одна?

— Они подумают, что им заблагорассудится! Ты сочинишь какую-нибудь историю! Разве твой отец идет туда? Нет, не так ли? Он в Нью-Йорке. Он прогуливается! Я тоже хочу прогуляться! Не уезжая так далеко, не беспокойся!

— Ты мог бы, по крайней мере, присоединиться ко мне потом. У Совло…

— Это для меня будет еще противней, чем в мэрии!

— Тогда где ты будешь обедать?

— Если проголодаюсь, пойду к Поло.

— Без меня?

— Ну это же будет не в первый раз!

Он повернулся к раковине, чтобы закончить бритье. Она видела его спину, бедра.

— У тебя сегодня днем нет занятий?

— Нет.

— Ты будешь работать над переводом?

— Может быть… Но такая жара! Я больше люблю работать ночью…

Франсуаза пришла в уныние. Определенно, нет никакой возможности совладать с этим человеком. «Я сбил тебя с пути истинного», — сказал он ей однажды с гордостью. И с тех пор не уставал ее поражать. Половина одиннадцатого. Пора идти.

— Ну ладно, я ухожу, — сказала она с грустью.

Он заключил ее в свои объятия. Она сопротивлялась, прижатая в своем легком платье к выпуклостям мужской наготы. Он смеялся, он играл…