Любить Пабло, ненавидеть Эскобара - Вирхиния Вальехо

Эскобар медленно входит и садится на матрас, упершись локтями в колени, обхватывает голову руками, этот жест все мне объясняет. Я тоже могу его понять, но, запоминая почти все, что слышу или чувствую, я ничего не могу забыть. Может, мне бы и хотелось, но я знаю, что никогда его не прощу. Сидя на офисном стуле, наблюдаю за ним сверху, закинув ногу на ногу, так, что левый сапог лежит на правом бедре. Опершись о стену, он смотрит в пустоту, я тоже. Думаю: любопытно, что взгляды безумно любивших и глубоко уважавших друг друга мужчины и женщины всегда составляют идеальный угол в сорок пять градусов, когда оба готовятся сказать: прощай. Они никогда не посмотрят друг на друга в упор. Поскольку месть подают холодной, я решила выбрать самый нежный тон, интересуясь новорожденным ребенком:

– Как там твоя Мануэлита, Пабло?

– Она самая красивая на свете, но ты не имеешь никакого права говорить о ней.

– А почему ты дал твоей дочери имя, которым когда-то хотел назвать меня?

– Потому что ее зовут Мануэла, а не Мануэлита.

Восстановив самоуважение, я уже не боюсь потерять его, потому что сегодня он потерял меня. Я напоминаю Пабло цель своего визита:

– Правда, что вы сотрудничаете с Энрике Сарасолой, чтобы заключенных выслали в Колумбию?

– Да, но это не дело прессы, а частные проблемы моего «профсоюза».

Задав пару вопросов из вежливости, я начинаю атаковать, как и планировала:

– Знаешь, Пабло? Меня учили, что у честной женщины из ценностей должна быть только шуба. А единственный раз, когда я что-то себе купила на заработанные деньги, был уже пять лет назад.

– Ну, у моей жены есть целые холодильники с шубами, а она намного честнее тебя. Если ты думаешь, что в такой ситуации я подарю тебе шубу, ты сумасшедшая! – восклицает он, удивленно поднимая голову, смотря на меня с абсолютным презрением.

Как будто это был именно тот ответ, которого я ожидала, я продолжаю:

– И кому-то не помешает узнать, что у честного человека не должно быть больше одного самолета… Поэтому, Пабло, я никогда больше не влюблюсь в мужчину с авиакомпанией, они ужасно жестоки.

– Знаешь, дорогуша, таких немного. Или, не знаю… сколько нас там?

– Трое, или ты думал, что ты единственный? Опыт показывает: для магната самое ужасное – быть брошенным ради соперника. Он будет постоянно мучиться, представляя женщину, которую любил и которая любила его… в постели с другим… как она смеется над его недостатками… над его ошибками…

– Вирхиния, неужели ты все еще не поняла, что именно поэтому мне так нравятся невинные девушки, – отвечает Эскобар, бросая на меня победоносный взгляд. – Я никогда об этом не упоминал, но я их так люблю, потому что у них нет магнатов или кого-нибудь еще, с кем можно сравнивать.

Глубоко вздохнув, примирившись с его словами, я беру свою дорожную сумку и встаю. Потом, как Манолете[163], готовый убить быка в затылок одним аккуратным ударом, с расчетливой точностью, тоном, который я так хорошо мысленно отрепетировала, я говорю Пабло Эскобару то, что, уверена, ни одна другая женщина не осмелилась бы сказать и не скажет ему за всю жизнь:

– Вот увидишь, таких, как я, тоже немного, дорогой. Всегда хотела сказать, не боясь ошибиться, – тебе нравятся девочки не из-за того, что они не сравнивают тебя с другими магнатами… а из-за того, что они никогда не сравнивают тебя с… секс-символом, каковым ты не являешься. Прощай, Паблито.

Я даже не удосужилась дождаться его реакции. Выходя из этого ужасного места, чувствую радость, которая ненадолго сменяет сдерживаемый гнев, смешивающийся с каким-то необъяснимым чувством свободы. Пройдя почти двести метров под первыми каплями дождя, я различаю Агилара и Пинина, как всегда встречающих меня с улыбкой. За моей спиной слышится характерный свист «хозяина». Представляю его жесты, как он приказным тоном инструктирует шестерых мужчин, ответственных за сложный процесс возвращения меня домой. На этот раз он не сопровождает меня, положив руку на плечо, не целует на прощание в лоб. До тех пор, пока не пришла домой, я не отпускаю «беретту», лежащую в кармане. Только положив ее на место, я понимаю: это единственное, что Пабло у меня не отнял.

Несколько дней спустя «Профессии людей», одна из самых нашумевших программ колумбийского телевидения, посвящает мне целый час, рассказывая о жизни телеведущей. Я прошу ювелира одолжить мне самые броские драгоценности, а в ходе интервью высказываюсь против экстрадиции. Как только выпуск заканчивается, звонит телефон, это Гонсало El Mexicano. Хочет поблагодарить меня от всей души от имени «Экстрадируемых», заявляя, что я самая храбрая женщина в его жизни. А на следующий день звонит Густаво Гавирия, восхваляя мою смелость, примерно в тех же эпитетах, что и предыдущий собеседник. Отвечаю: это меньшее, что я могла сделать из-за простой солидарности с Хорхе и Хильберто. Директор утверждает: программа вызвала крупнейший резонанс за весь год, но ни Пабло, ни семья Очоа, ни Родригес Орехуэла не говорят ни слова.

* * *

Хорхе Барон сообщает о решении не продлевать мой контракт на «Звездном шоу» на третий год. Он, как и остальные, объясняет, что публика смотрит его шоу ради певцов и не хочет видеть меня на экране. Средний рейтинг программы – 54 %, самый высокий за всю историю колумбийских СМИ, потому что в стране до сих пор нет кабельного телевидения. Передачу смотрят в разных странах, и хотя мне платят всего тысячу долларов в месяц, а эта сумма уходит только на гардероб, она приносит еще несколько тысяч при запуске рекламных роликов. Я предупреждаю Барона: он может забыть о международном рынке. Так и вышло, за несколько недель зарубежные каналы расторгают с ним контракт, но он компенсирует потери, присоединившись к бизнесу футбольных предпринимателей его родной Толимы, где крутятся миллионы долларов. Со временем им заинтересуется генеральный прокурор Колумбии. В 1990 году мне позвонят и попросят дать показания в деле против Хорхе Барона и его нелегального обогащения, но под присягой я смогу лишь сказать, что за всю жизнь мы разговаривали ровно десять минут. Потом у меня попытаются узнать о наших романтических отношениях с Пабло Эскобаром – я раз и навсегда заявляю, что нас связывали исключительно дружеские отношения и политика. Барон сообщил о расторжении моего контракта, его студия не в состоянии выплачивать мне тысячу долларов в месяц. Я прекрасно понимаю: этот ничтожный, бездарный директор не собирался пожертвовать североамериканскими зрителями ради ничтожной экономии – просто его новые партнеры потребовали мою голову на блюдечке.

Благодаря ужасным событиям 1984 года я в какой-то степени стану инициатором длинной и сложной череды исторических процессов, чьи главные герои под конец окажутся в могиле, в тюрьме или обанкротятся. А все по вине кармы и причинно-следственного закона, к которому я всегда прислушивалась с благоговейным трепетом. Возможно, с тем же восхищением или ужасом мой любимый суфийский поэт XIII века[164] превосходно описал всего в нескольких словах свое глобальное видение преступления и воздаяния, потрясая безупречным выражением абсолютного сострадания: