Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Утром Суворов ее проводил до метро. Потом бродил по Москве, стараясь отвлечься от каверз сюжета. А когда вернулся домой, раздался звонок.

— Вы, подлый развратник. Совратитель детей… Я запрещаю вам — слышите? Запрещаю! — встречаться с моей дочерью. Я нашлю на вас прессу. Негодяй…

— Скажите, ведь это были вы, не она? Это вы писали рассказы? — прервал эскападу Суворов.

На другом конце провода воцарилось молчание. Трубку прикрыли ладонью. Где-то совсем далеко он услышал, как рушится вздохом чей-то долго строимый мир. Трубка легла на рычаг. Больше он Нику не видел…

Размышляя над тем, зачем мать предпочла сделать все, чтобы дочь унаследовала историю ее жизни, Суворов удовлетворительного ответа не находил. В чем бы ни крылась причина, это было жестоко. Попытка заставить время обернуться вспять закончилась чудовищной комбинацией инцеста, в котором ему самому, Суворову, отводилась роль потерянного в одночасье отца, брата и единственного возлюбленного. Из всех возможных ролей эта была — глупейшая… Но как литератор он ее заслужил: в действиях матери прослеживалось то же стремление автора наделить надежной судьбой персонаж, что и в каждом романе, подписанном именем «Суворов». Получалось, инцест для него — что-то вроде проклятья, заказанного первым же его рассказом, в чем был свой заслуженный смысл: жизнь пишет тебя по тем же канонам, по которым ты пишешь ее… По сути, все творчество — кровосмешение двух двойников: протагониста и автора.

Почему же сейчас он вспомнил тот взгляд, которым Ника тогда с ним прощалась?

Просто на миг почудилось, что в черных испанских глазах мелькнул такой же, стиснутый болью зрачков, вскрик отчаяния. Правда иль нет — не поймешь, пока не дотянешь до самых последних абзацев.

Неприятные воспоминания делают нас неприятными.

— Элит, хотите секрет? — спросил Суворов.

Турера насторожилась:

— Секрет?

— Знаете, кто такой Валентино? Валентино — тот парень, что вывел второй закон всемирного тяготения, похлеще ньютоновского, а звучит он так: «Против природы не попрешь, даже если для этого приходится всегда идти против своей природы». Могу поспорить, об этом нам завтра и почитает Жан-Марк. Он о другом не умеет…

Покидая гостиную, Суворов подумал, что вежливость — это умение быть непобитым, а значит, подразумевает известную долю проворства. Удалился он прежде, чем француз заорал на весь дом:

— Я тебе покажу Валентино! Тебя, краснобай, ждет та же участь. С природой отныне будешь общаться фальцетом! Тоже мне, Долстопушкин!..

Больно день сегодня хороший: на завтра намечено первое зло, и если бы я был циничен, думал Суворов, цинично не слушая вопли Расьоля, то сказал бы, что больше Жан-Марка в этом повинна Турера.

Странная мысль? Может быть. Однако, похоже, самое время по вилле забегать и духам: сюжет есть сюжет.

Как это мелко: знать лишь то, что известно!

Чжуан Цзы.

Из цитатника Л. фон Реттау.

Ориентировочно — 1899 г., зима

Ночь прошла на редкость спокойно. Наверное, оттого, что все ее слышали.

За завтраком Жан-Марк Расьоль откровенно зевал, Дарси выложил перед ними на скатерть свой каменный бюст, экономя на каждом движении, Суворов пытался заставить себя отнестись уважительно к утру и не слишком презрительно щуриться на пронзительный свет из окна.

Турера чуть-чуть запоздала. Вопреки ожиданиям она не спустилась к ним из своей комнаты, а подъехала к фасаду на автомобиле в сопровождении Гертруды. Через зарешеченное стекло писатели видели, как женщины тащат, держа с двух сторон за плетеные дужки, большую корзину с фруктами.

— Где удалось вам собрать такой натюрморт? — спросил, приняв груз, изумленный Расьоль.

— Съездили в Тутцинг на рынок. Угощайтесь.

Элит была свежа, будто только что бегала босиком по росе, и на вчерашнюю себя почти не походила.

— Волосы, — пробормотал Суворов. — Они распущены.

— Ну и что? — она удивленно вскинула брови. — Ах да, вы про это!.. Лень было закалывать. Я и не думала, что сяду за руль. А потом посмотрела, как Гертруда влезает в машину, и захотелось помочь. Она водитель не очень… Этот виноград, Жан-Марк, я отбирала под цвет ваших глаз. Но теперь вижу, что не получилось. Ваши глаза невозможно подделать ничем.

— Разве что разукрасить… — у Суворова вырвалось. Ему стало совестно. «Что со мной? — подумал он в раздражении. — Я тупею. Осталось лишь предложить им развлечься групповым снимком на память, чтобы исподтишка выставить рожки».

— Иногда, Георгий, мне кажется, вы страдаете комплексом неполноценности. — Француз аккуратно ввинтил чашку в блюдце. — Не случалось ли вам в детстве испытывать нестерпимые унижения? Скажем, не клевал ли вас бешеный гусь в причинное место на виду у прыщавых девиц? Или, может, вам приходилось при звуках союзного гимна публично обделаться в приветливых яслях советской страны? Покопайтесь в причинах своей неприкаянной злости. Да поможет вам психоанализ!

— Вы зашли чересчур далеко. Причем оба!

Она даже прикрикнула. Суворову надобно было смолчать. Было трудно.

Дарси ожил, задвигал плечами, подобрал из корзины яблоко, повертел бильярдным шаром в тонких цепких руках, прибавил к нему трех собратьев, отошел поближе к дверям, поднял взгляд к потолку, прицелился и, подбросив их связкой рассыпчатых бус, взялся жонглировать.

— Браво, Оскар! — Элит засмеялась.

Расьоль колотил, словно в бубен, в поднос. Гертруда стояла в проходе, обхватив за могучие локти частицу себя, и, пока фрукты летали по воздуху, сохраняла привычное хладнокровие. Но стоило Дарси раскланяться и наградить каждого зрителя яблоком, кухарка вдруг сделала книксен, изобразила руками объятие и, зардевшись, выпорхнула в коридор летающим розовым слоником. Раздались аплодисменты. Едва они смолкли, Суворов сказал:

— А вы парень душевный, коллега. Не ожидал.

— Старый трюк. Помогает, когда слова больше вредят, даже если не сказаны вслух.

— Разумно, дружище, — внес свою лепту Расьоль. — Георгий, сейчас, по-моему, самый момент, а?

Суворов кивнул, подал руку французу.

— Вот и славно! — Турера светилась. — Я вас очень люблю, господа!

Господа улыбались, потупясь.

Если номер Дарси прошел на «ура!», то выступление Расьоля, назначенное на вечер, вызывало у самого солиста опасения. Он долго не мог решить, какой отрывок из рукописи предпочесть для презентации перед не в меру взыскательной публикой. Сперва подумал было, что лучше зачитать начало. Потом отбросил эту мысль (начало никогда не бывает готово, пока у рассказа нету конца), уговорив себя ограничиться эпизодом, описывавшим ночь, когда Гектор Фабьен насладился любовью фон Реттау. Однако, пробежав глазами страницы, Расьоль занервничал: впервые они показались ему какими-то пресными, слишком сухими. Не похабными, нет! Но как-то докучливо неучтивыми, немного развязными даже, что вступало в противоречие уже хотя бы с нарядом исполнителя: на ужин Расьоль облачился в костюм, повязав к нему жемчужную бабочку. В конце концов он схватил из кожаной папки главу, где речь шла о том, как Лира фон Реттау покинула виллу.