Страсти по адмиралу Кетлинскому - Владимир Шигин

В чем еще обвиняет В.Л. Бжезинский главнамура? А в том, что тот денно и нощно держал руку на пульсе своего огромного и сложнейшего хозяйства, решая военные, экономические и политические проблемы, а, не бросив все это к чертовой матери, не скрывался от решения всех этих нескончаемых вопросов в море на корабле.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Прочитав впоследствии характеристику Кетлинского, данную морским министром Григоровичем в его мемуарах, я согласился с его основным выводом, что Кетлинский не любил моря и боялся его. С начала войны с Германией в 1914 году он занимал должность флаг-капитана штаба Черноморского флота. Кетлинский, таким образом, был руководящим лицом по планированию операций флота, и вот, по заявлению Григоровича, в течение двух лет службы он всем способами отсиживался на берегу, даже в то время, когда штаб уходил в море. Да, мурманский адмирал не любил выходить в море и, будучи начальником отряда судов по обороне Кольского залива, ни разу не вышел на защиту его. А ведь любой командующий, естественно, должен был проверить боевую подготовку флотилии хотя бы простейшим учением Трудно предположить, чтобы он не знал о губительном влиянии бездействия на боевую подготовку личного состава флотилии. Охрана побережья и конвоирование транспортов должны были осуществиться с максимальным использованием наших морских сил. Адмирал этого не делал и даже в такой плоскости, насколько мне известно, вопроса и не возбуждал. Правда, не хватало угля, падала воинская дисциплина, но команды кораблей, выполнявших операции, сохранялись лучше… Почему Кетлинский не сделал ни одного выхода в море? Это непонятно, непростительно и имело тягчайшие последствия».

Вообще-то Бжезинский в своих мемуарах так и не объяснил конкретно, в чем были тягчайшие последствия того, что Кетлинский не выходил в тот период в море ни на одном из кораблей. Но была ли в тот военная необходимость? Крупномасштабных боевых действий наши военно-морские силы в то время на Севере тогда не вели. Все ограничивалось лишь постановками минных заграждений и несением дозорной службы, причем эту боевую работу делали мелкие корабли — миноносцы и тральщики. Что касается «Чесмы» и «Аскольда», то они безвылазно стояли на якорях в Кольском заливе и на них непрерывно митинговали. Ну, а о том, сколько сложнейших и неотложных дел приходилось Кетлинскому решать в то время на берегу, мы уже говорили выше. Увы, если бы гланамур занимался только служебными вопросами, возможно, он и выкроил бы время выйти в море, чтобы проветрится неделю-другую в боевой обстановке, но за его спиной уже снова маячили призраки Тулона.

* * *

Дело в том, что к этому времени подали голос списанные еще в 1916 году с «Аскольда» матросы. Несмотря на все происходившие в стране грандиозные события, они, ни на минуту не забывали о тулонской трагедии и о гибели четверых сослуживцев, которые, в связи с последними революционными событиями сразу обрели ореол жертв офицерского произвола.

Сразу же после Февральской революции аскольдовцы отправили коллективное письмо Временному правительству, в котором требовали тщательного расследования тулонских событий и поиска истинных виновников смерти четырех матросов. Скорее всего, история с трагическими событиями в Тулоне не получила бы широкой огласки, если бы не одно «но». Этим «но» оказалась отсылка более сотни недисциплинированных матросов с «Аскольда» на Балтийский флот в 1916 году. Имея в глазах остальной матросской братвы ореол участников почти кругосветного плавания, ветеранов битвы при Дарданеллах, а также «вождей» выступлений на крейсере «Аскольд», списанные аскольдовцы были в серьезном авторитете. Немудрено, что в первые же дни Февральской революции все они оказались во главе антигосударственных и антиофицерских выступлений. Именно бывшие аскольдовцы и подняли вопрос о разбирательстве обстоятельств «неправедного суда» над их дружками. Прежде всего они требовали кары виновным в этом деле офицерам. Думается, поднимали бывшие аскольдовцы этот вопрос не только потому, что им было так сильно жалко расстрелянных, а потому, что «тулонское дело», происшедшее в далеком августе 1916 года, давало им возможность причислить себя к революционером с дореволюционным стажем, т.е. первыми, выступившими на борьбу с царизмом. А потому об этом следовало все время напоминать окружающим. Это давало серьезные политические дивиденды, возможность избираться в различные комитеты и делать хорошую «революционную карьеру».

Так как с матросами в ту пору шутки были плохи, не желая лишних осложнений, Керенский немедленно создал специальную следственную комиссию по делу «Аскольда».

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Кетлинский, предоставив предварительно возможность всем обвиняемым остаться за границей, присоединился к требованию старых аскольдовцев о расследовании тулонского дела. В результате обращения в Главный морской штаб 12 июня 1917 года была создана особая следственная комиссия под председательством товарища прокурора Лесниченко И.Т. в составе инженер-механика, капитана 1-го ранга Воробьева и корпуса корабельных инженеров капитана Поздюнина Комиссия назначалась для расследования злоупотреблений на крейсере «Аскольд». Она начала работу в Петрограде, а в конце июня вела следствие в Мурманске».

При этом изначально собранные этой комиссией материалы имели направленность обвинить в организации взрыва офицерство, прежде всего Быстроумова и Петерсена с кондуктором Мухиным. При этом матросы не отрицали возможности диверсии со стороны подкупленных немцами офицеров. В «доказательство» приводились иностранные фамилии, например, Ланд Петерсен, а также германофильство других.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Многие матросы хорошо анализировали обвинительное заключение, составленное Найденовым, которое основывалось на предположении, что связь со злоумышленниками на берегу поддерживал комендор Андреев, а само наличие подкупа основывалось на словах пьяного матроса Ляпкова о том, что ему кто-то предлагал 25 000 рублей или франков. Однако суд этих лиц не признал виновными, также были оправданы Бессонов, Терлеев и Сафонов. Наши «юристы» очень толково доказывали, что суд, оправдав этих лиц, доказал невиновность остальных, т.к. четверо, вырванные из схемы Найденова, сводили к нулю всю паутину обвинения. Наиболее убедительными были доводы близких друзей расстрелянных, которые многие годы совместно работали и жили с ними. Так, например, против Бешенцева были показания заведующего судовой лавкой Калиновского, показывающего, что Бешенцев за некоторое время до взрыва купил у него фитиль для зажигалки длинной более 2 метров и якобы за истекшее время он не мог использовать его в полном размере. Это было тяжкое обвинение, ибо такой шнур мог быть применен для поджога патрона. Заявление Бешенцева о том, что часть шнура он передал команде, отправленной с первым этапом в Архангельск, не было признано судом, т.к. кондуктор, сопровождавший партию в пределах французской территории, заявил, что он не видел, чтобы кто-либо им пользовался. Возвратившиеся после революции из ссылки матросы, не зная показаний на суде, рассказывали, о подарке Бешенцева, опровергая тем самым единственный изобличающий материал против Бешенцева Многие из приведенных выше данных носят несерьезный характер, как, например, изречения пьяного Бирюкова, который не помнил, что говорил. Однако этот материал был единственным, который оказался достаточным, чтобы расстрелять человека. Оставалось еще одно «веское» показание, послужившее обоснованием приговора суда в отношении Захарова и Шестакова. Это показание Ливийского — штрафника, прислуживающего кондукторам, которого незадолго до взрыва Захаров изобличил в воровстве и выдал его команде. Последняя расправилась с ним своим судом, после которого Ливийский лежал в лазарете. Его показание, подкрепленное матросом Редикюльцевым, позволило следствию установить, что дневальные Захаров и Шестаков во время взрыва отсиживались в наиболее безопасном месте, уйдя со своих постов. Формулировки показаний Ливийского и Редикюльцева сохранились и ни в коем случае не являются изобличающими. Слова Ливийского приводились ранее, а Редикюльцев заявил, что около 3 часов ночи он был в гальюне и видел там матросов с повязками дневальных, причем свидетель отказался подтвердить, что это были обвиняемые. На крейсере насчитывалось около 30 матросов с повязками, отсюда ясна ценность такого показания, которое все же было принято судом как изобличающее Захаров числился хозяином погреба, но фактически ему поручали только подметать его и содержать в чистоте. Действительным хозяином был кондуктор Мухин. Поддельный ключ от двери погреба фигурировал на суде в качестве вещественного доказательства, но его обнаружил Мухин, который, по мнению многих из команды, был автором взрыва и мог вынуть его из кармана, т.к. он первый и один попал в выгородку после пожара, при этом комендор Грузденко добавляет, что старший офицер Быстроумов обратил внимание Мухина, спускавшегося в люк, что в погребе на ящике лежат три ударные трубки. Вот таковы, в основном, показания, данные матросами в их заявлениях после революции. Только Карпов, машинист, один из репрессированных, более развитый, чем большинство команды, по убеждению близкий к эсерам, описал, что машинист Жилкин, который во время взрыва находился на посту часовым у денежного ящика, рассказал ему. После взрыва к нему подошел инженер-механик Петерсен и спросил: «Ты кого видел, кто здесь проходил на корму?» Жилкин ответил, что видел час тому назад его, Бысгроумова и Мухина, тогда Петерсен сказал: «Молчи и никому этого не говори, а то будешь убит!» Жилкина после взрыва несколько раз вызывали к Петерсену и под угрозой револьвера требовали: «Молчи, не болтай, будешь убит!» Жилкин находился под начальством Петерсена, боялся его и проявил слабость, сказав на суде, что слышал слабый звук вроде револьверного выстрела, и ничего к этому не добавил. Однако этот же Жилкин не сознался и после революции, что Карпов объяснял боязнью, т.к. команда могла совершить самосуд над ним; если бы он сказал все, что знал, то мог бы спасти жизнь приговоренных к смерти. Карпов все это изложил в своем заявлении уже после отъезда Жилкина с крейсера по болезни. Таким образом, можно сказать, что доводы команды логически оправдывали обвиненных судом Особой комиссии четырех аскольдовцев, но виновность офицерами вещественно не доказывается».