Милая Роуз Голд - Стефани Вробель

Едва я успеваю наклониться над унитазом, как меня начинает рвать. Я зажмуриваюсь, чтобы не смотреть на свой пережеванный ужин. Я стою, вцепившись в унитаз. Голова кружится, все тело дрожит, меня бросает то в жар, то в холод. Запах рвоты заполняет всю ванную. Меня вырвало еще раз. Я нажимаю на смыв, чтобы поскорее убрать источник этого запаха. Отодвинуться от унитаза мне пока страшно. В памяти всплывает статья, которую я когда-то читала: когда смываешь в туалете, частицы фекалий взлетают в воздух на четыре с половиной метра, а потом оседают на раковину, на зубную щетку и – на этот раз – на мое лицо. Но мне так плохо, что сил на отвращение не осталось. Кажется, эта рвота никогда не закончится.

Раздается стук в дверь.

– Мам, ты в порядке? – доносится до меня голос Роуз Голд.

Я не поднимаю головы. Меня уже рвет одной желчью.

– Кажется, салат был испорченный.

– А я нормально себя чувствую, – говорит она чуть ли не самодовольным тоном.

«И что, тебе за это медаль вручить?» – хочется сказать мне.

– Не принесешь мне «Севен-Ап»? – спрашиваю я.

Шаги Роуз Голд удаляются по коридору. Через минуту она возвращается с чистым стаканом и банкой газировки, переливает напиток в стакан, а потом начинает постукивать донышком о столик, чтобы вышли пузырьки, – я делала так же, когда Роуз Голд рвало в детстве.

– Оставь на столике, – говорю я, все еще нависая над унитазом в ожидании очередного приступа рвоты.

– Уф-ф, – простонав, говорит Роуз Голд. – Ну и запах тут. Не знаю, как ты это терпела столько лет.

Я молчу, мысленно умоляя ее заткнуться и выйти.

– Позови, если что-нибудь будет нужно, – добавляет она и выходит в коридор.

Как это возможно: я со своим крепким желудком сижу возле унитаза, а Роуз Голд с ее хлипкой пищеварительной системой в полном порядке?

Когда проходит пять минут без новых приступов тошноты, я опускаюсь на кафельный пол. Я так устала! Не могу не то что протянуть руку за стаканом газировки или почистить зубы – у меня нет сил даже сидеть. Я лежу, стараясь не шевелиться, чтобы не провоцировать свои внутренние органы, и молю о том, чтобы этот кошмар закончился.

Роуз Голд заглядывает ко мне еще несколько раз. Она предлагает все то же самое, что я сама говорила ей в детстве: пей маленькими глотками, положи прохладную тряпочку на лоб, дыши глубже. Но теперь эти советы меня раздражают. Не знаю, сколько я так пролежала, слушая ее указания, но через некоторое время она просовывает голову в дверь и говорит:

– Мы с Адамом ложимся спать. Надеюсь, утром тебе станет лучше.

Малыш крутится у нее на руках, она ему улыбается. Я молчу. Роуз Голд смотрит на меня, лежащую на полу, и говорит совсем без выражения:

– Не знаю, как ты это делала столько лет.

«Она ведь уже это говорила», – с раздражением отмечаю про себя я. Потом, приподняв руку, я отвечаю:

– Спокойной ночи, милая.

Дверь хозяйской спальни закрывается. Замок щелкает. Дом погружается в тишину. Я остаюсь наедине с собственными мыслями. Я поднимаюсь и, пошатываясь, дохожу до гостиной. Кресло манит меня к себе, и я падаю в него. Мои глаза закрываются. Нет, в первый раз она сказала: «Не знаю, как ты это терпела столько лет». А во второй раз было другое: «Не знаю, как ты это делала столько лет». Мое измученное, обезвоженное тело отвечает: «И что с того?» Но что-то не дает мне покоя.

Когда Роуз Голд сказала «делала это», она имела в виду то, что я ухаживала за ней, когда ее рвало? Или под этими словами подразумевалось что-то обличительное?

Мои глаза открываются. Роуз Голд приготовила ужин. Роуз Голд съела ужин. Роуз Голд не вырвало. А меня вырвало. Нет, это абсурд… Или все же?.. Неужели моя родная дочь отравила мою еду? Может, Арни, Мэри или Том ее надоумили. Может, она поверила репортерам, судье и присяжным. Может, именно этот урок она хотела мне преподать и именно поэтому позволила поселиться у нее. Роуз Голд добивается моего внимания. Что ж, милая моя, я вся внимание.

Никто в этом городе не хочет, чтобы я оставалась здесь, даже моя родная дочь. Но одно дело – запугивать и травить меня, а другое – причинять мне физический вред. Беговая дорожка, поджог, отравленная еда: некоторые в этом городе совсем свихнулись, и моя дочь в их числе. Неужели они думают, что я буду сидеть и ждать, пока они сожгут меня на костре?

Мой мозг не справляется, я не готова к этим скорым выводам и решениям. Как я могла быть так наивна? Как могла подумать, что Роуз Голд пустила меня пожить по доброте душевной, искренне намереваясь наладить отношения? Пора оставить попытки исправить Роуз Голд и разгадать ее планы. Все намного серьезнее, чем простая демонстрация силы.

Мне нельзя оставаться здесь. Нужно уезжать. Моя дочь непредсказуема, а значит, может быть опасна. Она сама уже доказала это. Выходит, я не могу оставить здесь Адама. Придется забрать его с собой.

Ноябрь 2015

Я УВИДЕЛА ОТЦА ВПЕРВЫЕ за четыре месяца. Он ходил взад-вперед вдоль края футбольного поля, подбадривая свою команду криками. Пять маленьких девочек сидели у него за спиной на скамейке, наблюдая за матчем.

На поле Анна попыталась попасть по мячу, но промахнулась. Я заметила, что ее волосы завязаны в хвост, и улыбнулась. Девочка из другой команды пробежала мимо Анны и увела у нее мяч. К тому моменту, когда Анна заметила, что потеряла мяч, ее соперница уже успела пробежать половину поля.

Папа очень старался быть терпеливым с младшей дочерью. Может, он надеялся, что она вырастет спортивной, как Софи, или хотя бы ловкой, как Билли-младший. Но Анна была совсем не такая, как они. Она больше походила на отца, чем на Ким. Это была вторая я, а не вторая Софи. Глядя на то, как Анна без энтузиазма плетется по полю, я почувствовала, что люблю ее еще больше.

Ким сидела на трибуне с другими родителями, все вместе они, смеясь, болели за команду Анны. С улыбкой Ким выглядела моложе. Мне она никогда так не улыбалась.

Четыре месяца назад папа сказал, что ему нужен перерыв, и я не стала возражать. Но я думала, это означало, что мы просто будем реже переписываться и видеться. Мне и в голову не приходило, что папа почти полностью прекратит общение со мной. Да, он встревожился и сам написал мне, когда увидел мои сообщения про Фила. Но я успокоила папу, сказала ему, что все в порядке, и он снова замолчал. После поездки в Йеллоустон он отвечал в лучшем случае на половину моих сообщений, чаще всего одним словом, в лучшем случае – одним предложением. Когда я звонила, папа не брал трубку. Мы не виделись с того дня, когда Гиллеспи отправились в путешествие. Я терпеливо ждала. Сосредоточилась на работе, копила деньги на новые зубы (мне уже удалось собрать половину суммы). Все это время мне было ужасно одиноко. Я боялась, что, если перестану сама писать папе, он про меня совсем забудет.