Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - Алексей Валерьевич Голубев

советского общества; как писала сама Сэджвик, стыд толкает человека «в двух направлениях ‹…› к болезненной обособленности, к не поддающемуся контролю ощущению связи со всеми и каждым»[546]. Для состоящей преимущественно из мужчин советской интеллигенции появление на телевидении Кашпировского и Чумака оказалось толчком к вынужденному слиянию с советским обществом. Речь шла не об идеальном воображаемом и рациональном обществе, построенном по принципам производственного языка или любого другого официального дискурса, а об обществе, выбиравшем другие – предположительно иррациональные – индивидуальные и коллективные идентичности. Это ощущение напугало советскую интеллигенцию, поскольку общество отказывалось от рационального советского самосознания, сформированного ценностями, которые она хотела видеть в качестве социальной нормы. Называя популярность телепсихотерапии мракобесием, интеллигенция эмоционально подчеркивала дистанцию между собой и «остальным обществом», которую наличие дома телевизора поставило под угрозу. Муратов назвал телевидение «революцией в средствах человеческого общения» и «кратчайшим расстоянием между человеком и человечеством»[547]. Слово «мракобесие» нужно было, чтобы преградить этот кратчайший путь, вернуть своему личному пространству независимость и спрятать «не поддающееся контролю ощущение связи со всеми и каждым», которое телевизор навязывал уже одним своим присутствием в каждой советской квартире.

Присмотримся внимательнее к противоположному лагерю – к тем, кто искренне верил в целебное воздействие передач с советскими экстрасенсами. Ни советские, ни зарубежные медики не подтвердили, что телесеансы и правда оказывают на тело какое бы то ни было влияние, хотя в ходе дебатов с Кашпировским его оппоненты ссылались на медицинскую статистику, согласно которой число вызовов скорой помощи на дом после его сеансов якобы возросло, то есть парадоксальным образом невольно признавали его способности, пусть и приносящие не пользу, а вред[548]. И все же Кашпировский и Чумак получали от поклонников тысячи восторженных и благодарных писем, отдельные из которых перепечатывались в журналах или зачитывались во время передач. Кроме того, в ходе прямых трансляций сеансов Кашпировского, как и в более поздних свидетельствах о передачах обоих целителей, люди делились личным опытом. Если отбросить конспирологические версии, например, что все эти письма были подделаны самими экстрасенсами или даже советскими спецслужбами, самое правдоподобное объяснение заключается в том, что рассказы о реальных исцелениях возникали в результате перевода неких иных переживаний на язык медицины. Такие рассказы не представляли собой доскональное описание состояния здоровья их авторов, а сами по себе служили симптомами, указывающими, что люди осознают «силу воздействия телеэкрана». Если каждый конкретный рассказ можно, вероятно, объяснить набором определенных психологических факторов, в совокупности их несметное количество – десятки тысяч – превратило их в социальное явление и любопытный исторический материал.

Если рассматривать эти свидетельства как симптомы, о чем же они сигнализировали? Ответ подсказывает историческая обстановка, в которой на экран вышли передачи советских экстрасенсов. Перестройка дала толчок к публичным дискуссиям о природе советского общества и социалистической системы, а телевидение сыграло ключевую роль в том, чтобы эти дискуссии проникли внутрь советских домов благодаря таким передачам, как «600 секунд», и трансляциям I съезда народных депутатов СССР весной и летом 1989 года. Советские СМИ давали выход не только политическому плюрализму и точкам зрения, не совпадающим с господствующей идеологией, но и усиливающемуся чувству непрочности существующего уклада[549]. Как видно из писем телезрителей Кашпировскому и Чумаку, надежда на собственное исцеление в стенах личного пространства в то время, как рассыпалось тело советской нации, нашла отклик у аудитории.

Ираклий Андроников, литературовед, известный также своими публичными выступлениями, а в 1954 году одним из первых среди советских ученых начавший читать лекции на телевидении, видел главное различие между кинематографом и телевидением в роли публики: «Что же отличает телевизор от киноэкрана? Одна удивительная особенность ‹…› Зритель в кинотеатре – наблюдатель происходящего. Телезритель – соучастник, вернее, молчаливый участник происходящего. Еще бы! К нему обращаются, с ним беседуют, телевизионное действие совершается в его доме!»[550].

Андроников подчеркивает способность телевизора побуждать аудиторию к действию, вовлекать зрителей в происходящее. Выражали они одобрение или негодование, советские зрители сознавали способность телевидения требовать их соучастия. Формой соучастия могли стать и письма советским экстрасенсам, и сидение перед экраном в ожидании целительной силы, которая должна излечить тело. Совершая подобные действия, советские телезрители выражали опыт жизни в быстро распадающемся обществе, невольно внося свою лепту в процесс дискредитации советского рационализма как исторического продукта технологических утопий, созданных советской интеллигенцией.

Лексикон Кашпировского и Чумака изобиловал такими понятиями, как «психика», «(био)энергетика», «(психическое) воздействие», «дар», отражающими веру в паранормальные явления и в сверхъестественное. Но на самом деле за феноменом Кашпировского – Чумака стояла другая, гораздо более материальная сила, способствовавшая изменениям в позднесоветском обществе, – сила телевидения. Телевизор преобразовал советское жилище и вторгся в личное пространство, вовлекая зрителей в различные действия, которые, несмотря на частный характер (просмотр телепередач дома), объединяли их в более крупное сообщество[551]. Таким образом, телевизор – в исторической перспективе – поставил под вопрос присущие советской культуре фантазии о полном господстве над материальным миром, показав способность материального предмета заставлять людей действовать наперекор официальной риторике.

Книги и журналы в советской культуре традиционно рассматривались как канал трансляции фантазий о советском Прометее, который преображает окружающий его материальный мир – идеальный советский гражданин, стремящийся к просвещению и рационализму. В рассуждениях советской интеллигенции о книгах всегда подчеркивалось, что, читая, человек работает над собой. Письменное слово наделяло образованных представителей советского общества полномочиями определять советские нормы и ценности. Телевидение же обнаружило способность организовывать аудиторию в соответствии с иными социальными критериями и взглядами. Поэтому телевидение пошатнуло принятую в советском обществе культурную иерархию и предоставило социальную агентность людям, раньше лишенным возможности влиять на культуру – например, тем, кого советский журналист пренебрежительно отнес к «определенному контингенту женщин, с горящим взором, рыхлых, толстых, такого парикмахерского вида». Культурный конфликт вокруг телевизора в целом, и передач советских экстрасенсов в частности, следовал логике классовой борьбы за власть в обществе, причем социальные различия накладывали отпечаток на тела людей («толстых, такого парикмахерского вида»), равно как и на их имущество.

Поэтому неудивительно, что и в современном российском обществе у телевизора по-прежнему много ярых противников. Когда нынешний политический истеблишмент, выстроенный вокруг президента Владимира Путина, установил контроль над телеканалами, телевидение стало широко использоваться для государственной пропаганды и дискредитации политической оппозиции. Вот почему среди критически настроенной публики привычка смотреть телевизор с 2000‐х годов неизменно ассоциируется с отсутствием критического мышления. Эта логика отчетливо прослеживается в карикатуре, нарисованной в 2004 году российским графическим дизайнером Андреем Барковым и сразу же завоевавшей популярность в Рунете. На рисунке (ил. 6.1) три упитанные свиньи, стоя перед телевизором, снабженным камерой видеонаблюдения, поглощают помои, а в углу хлева стоит худосочный поросенок в летном шлеме, устремив полные слез глаза к плакату с