Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Николай Богомолов расширяет круг поэтов, с текстами которых вольно экспериментировал Венедикт Ерофеев. Это не только обыгрывание цитат и мотивов из поэзии Александра Блока, Фёдора Сологуба, Бориса Пастернака, Владимира Маяковского и даже Булата Окуджавы и Александра Галича[164], но и «более сложная игра на явно симпатичных автору текстах, которые к тому же ставятся в прямое соседство с безусловно авторитетным в мире Ерофеева Пушкиным (не тем, который оболган и высмеян школьной программой, а подлинным) и Шекспиром»25.

Чтобы соединить вдохновение с мастерством, необходимы благословение небес и соответствующая экипировка, то есть хорошее знание текстов, о содержании которых массовый читатель тогда имел смутное представление.

И, наконец, обратимся к главному. Почему пророком оказался Венедикт Ерофеев, а шестидесятники в лучшем случае остались гадалками на кофейной гуще?

Для ответа на этот вопрос обращусь опять к размышлениям Николая Богомолова, увидевшего, в чём состояла овладевшая их душами гнильца «светлых» идей. Тем более он сам, по его признанию, был из инфицированных: «В тексте (поэмы «Москва — Петушки». — А. С.) можно обнаружить его (Венедикта Ерофеева. — А. С.) достаточно недвусмысленную реакцию на современную литературу, причём читатели — современники книги могли воспринимать это как едва ли не кощунство, поскольку он непосредственно затрагивал “священных” коров интеллигентского общественного сознания 60-х годов. Хочется сразу оговориться, что, несколько иронически отзываясь об этом типе сознания, мы вовсе не отрицаем и собственной к нему принадлежности или хотя бы сильнейшего влияния, которое оно оказывало как в те годы, так и позже. Нам представляется, что одним из постоянных объектов полемики на протяжении существенной части поэмы является проза и критическая позиция журнала “Новый мир” эпохи Твардовского и, прежде всего, ранняя проза В. Войновича, которая как раз в то время была в центре многочисленных критических споров. Так, откровенной пародией на нашумевшую повесть “Хочу быть честным” является весь долгий по масштабам поэмы эпизод с назначением Венички на должность бригадира со всеми сопутствующими обстоятельствами. Полная параллельность изображения обстановки на стройке и на кабельных работах и принципиальное различие в общих итогах (вынужденно полуоптимистическое у Войновича и гротескно-безнадёжное у Ерофеева) подчёркивает тот факт, что Ерофеев не принимал даже наиболее смелых попыток найти компромисс между “соцреалистичностью” и правдивостью, заведомо для него обречённых на поражение»26.

Русскую поэзию начала XX века Венедикт Ерофеев любил и многое из неё знал наизусть. Перечислю имена поэтов, к которым он относился с восхищением: Андрей Белый, Владислав Ходасевич, Иннокентий Анненский, Фёдор Сологуб, Осип Мандельштам, Саша Чёрный, Марина Цветаева, Николай Гумилёв, Анна Ахматова, Валерий Брюсов, Александр Блок, Константин Бальмонт, Игорь Северянин, Михаил Кузмин, Николай Клюев, Зинаида Гиппиус, Мария Моравская, Николай Оцуп, Вячеслав Иванов, Мирра Лохвицкая, Иван Рукавишников.

В этом поэтическом списке, ограниченном временными рамками, присутствуют не все имена любимых Венедиктом Ерофеевым русских поэтов. Не стоит забывать о поэтической классике XIX века, начиная с Александра Пушкина.

Началось узнавание, казалось бы, навечно поруганного и проклятого советской властью настоящего, от души исходящего поэтического слова. Интерес к ещё вчера находящимся под запретом поэтам захватил в середине и конце 1950-х годов все гуманитарные факультеты советских университетов, и не только их. Чуть-чуть коснулся даже Института восточных языков при МГУ, который я окончил и куда документы для поступления принимались исключительно по рекомендации райкома комсомола или партии.

Что́ для Венедикта Ерофеева началось в Москве на филологическом факультете МГУ, продолжилось в Орехово-Зуеве, Владимире, Коломне.

Подытожу черты социально-политического портрета Венедикта Ерофеева. В одном из последних его интервью возник шаблонный вопрос. Как писатели в своём творчестве реагируют на состояние современного общества? В качестве затравки интервьюер затронул болевую точку советского общества 1960—1970-х годов — состояние русской деревни. Тогда появилось большое количество произведений о её деградации и вымирании. Венедикт Ерофеев, отвечая на этой вопрос, сказал: «Ну, болевая точка остаётся та же. Духовное вырождение человека. Но вот сколько я ни исследую опубликованную литературу, пока не наблюдал, чтобы хоть кто-то мог к ней приблизиться. Все — от Дмитрия Пригова до Фазиля Искандера — впадают в какой-то эйфорический смехотворный стиль, в особенности молодые поэты, которые работают под обэриутов или под раннего Заболоцкого»27.

Сказав: «...мой антиязык от антижизни», — Венедикт Ерофеев одной этой фразой объяснил читателям, почему он использует в своих сочинениях нецензурные выражения. В употреблении этой лексики он выразил своё отношение к существующему миру страстей, горестей и удовольствий. Его позиция неприятия «антижизни» содержала и национальную специфику. Советская власть создала бюрократическую систему, способную до смерти измотать человека. Прибавлю к этой разрушительной силе ещё идеологическую составляющую. Напомню, что лозунг строительства коммунизма в отдельно взятой стране для большинства советских граждан потерял всякий смысл. Это была уже надоевшая всем и мозолящая глаза идеологическая обманка. Как известно, мат в России при любой власти, начиная с монгольского ига, был эмоциональной реакцией на заведомую ложь, постоянный обман и насилие, исходившие от власть предержащих. Он был рождён бюрократическим произволом и отражал неуважительное, хамское отношение людей друг к другу. Нет ничего удивительного и особенного в том, что Венедикт Ерофеев использовал в своих произведениях ненормативную лексику. Не он первый, не он последний. Вспомним заветные (матерные) русские сказки, собранные Александром Николаевичем Афанасьевым[165].

Впервые проблему мата в русской литературе и запреты официальной и общественной цензуры затронул Александр Сергеевич Пушкин в письме Петру Андреевичу Вяземскому[166] от 2 января 1831 года: «...одного жаль — в Борисе моём выпущены народные сцены, да матерщина французская и отечественная»28.

И ещё опять позволю себе обращение к Пушкину, к его статье «О поэтическом слоге», чтобы охладить пуританский пыл нынешних охранителей нравственности русского народа. Как-то не особенно тянет скатываться (да ещё по доброй воле) в дремучее Средневековье, к которому за шиворот нас тащат некоторые депутаты Государственной думы: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презираемому»29. Николай I после беседы с поэтом в Чудовом монастыре 18 сентября 1826 года назвал его умнейшим человеком России, он смог оценить интеллект великого русского поэта. А ведь многие царедворцы считали Пушкина пустым человеком.