Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

В середине 1970-х годов каждый здравомыслящий советский человек мог на телеэкране собственными глазами видеть, что у его вождей поехала крыша. Что они не совсем здоровые люди. Некоторые из них были близки к состоянию деменции, а по-простому — старческому слабоумию. При существующей залихватски задорной и дебильно оптимистической идеологии такой контраст не мог быть не замечен наблюдательным писательским оком. Естественно, за рубежом, в самиздате и в городском фольклоре появлялись соответствующие отклики, представленные разными литературными жанрами — от повести и до анекдота. Они были даже не об этих небожителях, а большей частью о тех, кто возносил их на облака, и о тех зрителях, кому не в радость было смотреть на эти мизансцены с участием престарелых и больных людей.

Вот ещё одна запись из блокнота на ту же самую тему, написанная в размере амфибрахия:

«— Куда ты ведёшь нас, безумный старик?

— А (ф)уй его знает, я сам заблудился»4.

В так называемую эпоху застоя издевательские словесные эскапады в адрес существующей власти относили уже не к террористической деятельности, а к идеологической диверсии, в которой иногда проявлялись, как полагали эксперты от психиатрии, признаки шизофрении. В лучшем случае писатели отделывались попаданием в чёрный список, или ссылкой в места не столь отдалённые, или коротким тюремным заключением за злостное хулиганство. В худшем — их помещали в психушку или в колонию.

За публикацию в Израиле поэмы «Москва — Петушки» Венедикт Ерофеев мог быть привлечён по статье 190-1 УК РСФСР как за сочинение, полное «клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Эта формулировка была введена в Уголовный кодекс РСФСР 1960 года в сентябре 1966 года по инициативе председателя КЕБ Юрия Андропова и предполагала пребывание от одного года до трёх в лагере общего режима.

Альтернативой могло быть принудительное помещение в психиатрическую больницу, в так называемый дурдом, где с помощью интенсивных инъекций галоперидола человека делали недееспособным.

Приведу соответствующую статью из Уголовно-процессуального кодекса того времени: «Агитация и пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления советской власти, распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный строй, а также литературы того же содержания наказывались лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет или ссылкой на срок от двух до пяти лет».

Например, писателям Андрею Синявскому по этой статье дали семь лет, а участнику Великой Отечественной войны Юлию Даниэлю пять лет.

Событие это произошло осенью 1965 года, на следующий год после освобождения Хрущева от должности первого секретаря ЦК КПСС. Никита Сергеевич был человеком малообразованным, но смекалистым и напористым. От соратников по политбюро его отличали показное простодушие и детская непосредственность в восприятии чего-то ему незнакомого, но для страны полезного, вроде кукурузы. Вообще его поведение на трибуне часто напоминало немного выпившего и не в меру разошедшегося паренька с Заречной улицы. Словно Хрущев не прошёл до того огонь, воду и медные трубы.

Его личный переводчик Виктор Михайлович Суходрев[172] уже в брежневские времена в доме легендарного кинооператора и замечательного человека Вилия Петровича Горемыкина[173] вспоминал о триумфальной поездке Хрущева по США в сентябре 1959 года. Особенно в его рассказе меня поразил и запомнился один эпизод. Взглянув на Нью-Йорк с обзорной площадки в Эмпайр-стейт-билдинг, чья высота составляет 320 метров, Никита Сергеевич, повернувшись к Суходреву, выдохнул, задыхаясь от восторга: «Витя, завтра у них социалистическая революция — и коммунизм, погляди, уже построен!»

Так и вижу в этом эпизоде одного из уважаемых мною артистов. Физиономия исторического персонажа уже стёрлась из памяти, а вместо Никиты Сергеевича явственно возникает в сознании смотрящий с высоты на Нью-Йорк чем-то на него похожий своей импульсивностью Виктор Иванович Сухоруков.

Для советской интеллигенции принудительный уход Хрущева на пенсию был воспринят как знак возвращения к формам подавления инакомыслия при Сталине.

Вот как вспоминает писатель Игорь Волгин неожиданное устранение Хрущева от власти: «Мы были в литературной поездке в Куйбышеве, и вдруг поздним вечером Булат Окуджава в гостинице стучится ко мне в номер. До него каким-то образом дошли вести о том, что Хрущева сняли. Мы переживали и не расходились полночи, всё обсуждая: “Что будет со страной? Не начнётся ли возрождение сталинизма?” На следующий день во время выступления Окуджава запел свою знаменитую “Молитву Франсуа Вийона”: “Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть...” И зал замер! Слава богу, сталинизм всё же не возродился»5.

Да, сталинизм не возродился, но сталинисты воспрянули духом. Гордо подняли поникшие было головы. Поэт Феликс Иванович Чуев[174] пафосно требовал: «Верните Сталина на пьедестал, / Нам, молодёжи, нужен идеал». Пришло время щедрых гонораров для одних и закручивания до упора идеологических гаек для других.

Но кто помнит сегодня Феликса Чуева? Мелькнул на мгновение, и не стало его. Словно вообще в русской поэзии не существовал. Остался в памяти коллег как мальчик для битья. И то благодаря одиозной книге «Сто сорок бесед с Молотовым», которую Алесь Адамович справедливо переназвал: «Сто сорок бесед с людоедом».

Не сошёлся свет клином на Феликсе Чуеве. Существовали тогда в СССР и другие русские писатели, для которых глас Божий не был пустым звуком. С детских лет помнили они строки Александра Сергеевича Пушкина:

К таким писателям относится Виктор Петрович Астафьев[175]. В повести «Последний поклон» (1968) он писал: «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности. Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей — и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками. Кинь по крошке кирпича — и Кремль наш древний со вшивотой, в нём засевшей, задавило бы, захоронило бы вместе со зверующей бандой по самые звёзды. Нет, сидели, украдкой крестились и негромко, с шипом воняли в валенки. И дождались! Окрепла кремлёвская клика, подкормилась пробной кровью красная шпана и начала расправу над безропотным народом размашисто, вольно, безнаказанно»7.

Среди студенческой молодёжи конца 1950-х и 1960-х годов изначально криминальный характер власти большевиков не осознавался. Ещё у очень многих из нас душа летела к свету ленинской мысли. Единицы, и то из числа старших товарищей, понимали, что планы партии и правительства по поводу счастливого будущего страны победившего социализма успехом не увенчаются.