Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Самое простое объяснение сотрудничества художников слова с властью (на мой взгляд, мало что разъясняющее): писателям тоже кушать хотца.

Тут стоит вспомнить запись Ивана Алексеевича Бунина[145] от 25 апреля 1919 года в «Окаянных днях»: «Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: “За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки”...»13

Понятно, что Валентин Петрович Катаев[146] перед Иваном Алексеевичем ёрничал, валял дурака. Шокируя своего учителя с христианскими представлениями в сознании, он ещё таким образом продумывал перспективу собственной будущей жизни. Сможет ли бывший прапорщик ужиться с чуждой ему большевистской властью первых двух лет после октябрьского переворота? Где-то в подсознании у него сохранялась, я думаю, надежда, что, может быть, этот кошмар всё-таки закончится и всё войдёт в прежнюю колею.

Через много-много лет после его откровений для него самого и многих других выживших талантливых советских писателей кошмар, о котором он неожиданно, но неспроста вспомнил в повести «Уже написан Вертер», наконец-то закончился. Он опубликовал это своё «антисоветское» произведение в 1980 году в июньском номере «Нового мира». Это была первая такого рода публикация в подцензурной печати. Особого шума в СМИ, как ни странно, не последовало. Повесть в печать «продавил» главный идеолог Страны Советов Михаил Андреевич Суслов[147]. Для кампании всенародного осуждения не сработала даже записка председателя КГБ Юрия Владимировича Андропова[148] в ЦК КПСС от 2 сентября того же года, всполошившегося от такого неожиданного плевка в историю советских спецслужб. В ней отмечалось, что повесть «в неверном свете представляет роль ВЧК как инструмента партии в борьбе против контрреволюции»14.

Отмечу, что главные душегубы-чекисты в повести были евреи. Как говорят в народе, с антисемитизмом и сахар слаще, и водка крепче.

Номер журнала с опубликованной повестью из библиотек, однако, не изъяли. Разве что через Главлит запретили её упоминание в печати. Как тогда говорили: «Всего и делов-то!» Ведь из числа советских классиков Катаева не исключили и не лишили звания Героя Социалистического Т руда.

Честно говоря, Леонида Ильича Брежнева не очень волновала идеология его власти, в которой он по своему невежеству мало что понимал. Главным идеологом, смотрящим за чистотой марксизма-ленинизма, считался Суслов. Вот ему и даны были карты в руки. Пусть разбирается, где есть отклонения от генеральной линии партии, а где их нет, а только одни наговоры.

Я убеждён, что меркантильные интересы названных мною авторов повестей о пламенных революционерах оставались на втором плане. Они художественно выразили идеализацию декабристов, народовольцев, Ленина и его ближайших сподвижников, а также восхищение их радикальной деятельностью в интересах трудового народа, опираясь на совершенно другие соображения и взгляды. Расправа над декабристами и народовольцами причислялась писателями-шестидесятниками к чудовищным преступлениям царизма. А уж появление в России Владимира Ленина (Ульянова) воспринималось как событие вселенского масштаба, как появление нового мессии, спасителя. Его уход из жизни представлялся мнимым. Как писал Владимир Маяковский: «Ленин и теперь живее всех живых — наше знанье, сила и оружие». Андрей Вознесенский подхватил эту идею и в соответствии со своим атеистическим временем образно её снизил: «Уберите Ленина с денег, / Так цена его велика!»

Большинство людей уверовали, что смерть вождя — искупительная жертва, за которой неминуемо последует если не коммунизм, царство справедливости и добра, то по крайней мере что-то лучшее, чем было, — жизнь, полная достатка и самоуважения. Не случайно имя Ленин в народе замещалось более тёплым, интимным словом — Ильич, тогда как Сталин всегда оставался Сталиным с прилепленным к нему определением «великий». В сознании писателей-шестидесятников он, в отличие от Ленина-мессии, отождествлялся с дьяволом. В наши дни в сознании русских националистов Ленин и Сталин поменялись ролями. Сталин превратился в радетеля народных интересов, а Ленин — в воплощение адских сил, теоретика и практика заговора против России. Недаром известный разоблачитель «заговора сионских мудрецов» В. Ф. Иванов, белоэмигрант из Харбина, ещё в 1930-е годы называл Сталина «катом русского народа и бичом Божьим».

Конец 1960-х годов, несмотря на введение в августе 1968 года в Чехословакию войск стран — участниц Варшавского договора для предотвращения реставрации капитализма, вызвал у некоторых людей шок, но вера, что поезд вперёд летит и в коммуне его остановка, всё ещё оставалась у многих людей. Дееспособность большевистского плана строительства нового общества поддерживалась большинством населения СССР. Другое дело, что его бюрократизированная и сословная структура мало кому нравилась. Впрочем, это недовольство не означало сомнения в правильности избранного пути. Интеллигенции, в массе своей левых убеждений, нужны были настоящие, а не липовые революционеры.

Уже в наши дни Анатолий Гладилин подтвердил это моё предположение: «Если верить критикам, когда про меня ещё можно было писать в Советском Союзе, они считали лучшей моей книгой “Евангелие от Робеспьера”. В те времена было совершенно ошарашенное лицо читателя, который подходил с этой книгой, смотрел в глаза и говорил: “Как пропустили?” Всё там было про французскую революцию, но советский читатель прекрасно понимал, что это всё — про нас»15.

Если надежда греет, то аллюзии щекочут нервы и тешат писательское тщеславие. К тому же в сознании возникает мысль, что теперь уже и сам чёрт не страшен.

Книга Анатолия Гладилина вышла в Политиздате в 1973 году. Буквально на следующий год появилась его очередная книга «Сны Шлиссельбургской крепости». Она была уже о народовольце Ипполите Мышкине, которого Ленин назвал одним из корифеев русской революции. Он был расстрелян по приговору Временного военного суда 26 января 1885 года.

Ипполит Мышкин стал известен неудавшейся попыткой освободить из ссылки Николая Гавриловича Чернышевского[149] и своей яростной обличительной речью на прогремевшем на всю Россию трёхмесячном судебном «процессе 193-х», начавшемся 18 октября 1877 года. Это был самый крупный процесс за всю историю царской России. Судили массовое хождение в народ, то есть в крестьянскую Россию, революционеров-народников. Например, в 1874 году в нём приняло участие десять тысяч человек.

Хождение в народ при всей своей массовости и лозунговой революционности было мирным и для власти в общем-то не опасным. В подавляющем большинстве крестьяне относились безразлично к революционным «просветителям», а в некоторых случаях даже выдавали некоторых из них властям. Для разумного правительства достаточно было бы поддержать просветительский энтузиазм народников. Самых необузданных из них следовало бы, исходя из общей обстановки, строго не наказывать. В России, однако, власть, как правило, руководствуется эмоциями и душевным порывом, а не доводами рассудка. И на этот раз она опять избрала для себя наихудшее — репрессивные меры. Россию захлестнула волна арестов.