День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер

– Хорошо. Это утешает. Я рада, что ты пришел, Куба. Стой здесь.

Охранник провожает ее обратно внутрь, и Яков с секундным опозданием вспоминает о сигаретах – он должен был тайком передать их Белле для взятки. Он молча ругает себя, снова оставшись ждать на холоде, со шляпой в руках.

Внутри Белла подходит к столу мастера, офицера Мейера, крупного немца с широким лбом и густыми ухоженными усами.

– Из гетто пришел мой муж, – начинает она, решив, что лучше перейти сразу к делу. Теперь она свободно говорит на немецком. – Он здесь, снаружи. Герр Мейер, он прекрасный работник. Здоровый и очень ответственный. – Белла замолкает. Евреи не просят немцев об услуге, но у нее нет выбора. – Пожалуйста, умоляю вас, не могли бы вы найти для него работу здесь?

Мейер хороший человек. За последние три месяца он несколько раз демонстрировал хорошее отношение к Белле: в Йом-Киппур разрешил есть после наступления темноты, часто отпускал навестить родителей в гетто Глинице, которое находится недалеко. Белла квалифицированный работник, ее производительность почти в два раза больше, чем у других. Может быть, поэтому он хорошо к ней относится.

Мейер разглаживает усы большим и указательным пальцем. Он поднимает прищуренные глаза на Беллу, словно ища скрытый мотив.

Белла снимает с цепочки на шее золотую брошь, которую давным-давно подарил ей Яков.

– Пожалуйста, – говорит она, кладя маленькую розу с жемчужиной на ладонь и протягивая ее Мейеру. – Это все, что у меня есть. Возьмите. – Белла ждет с протянутой рукой. – Пожалуйста. Вы не пожалеете.

Наконец Мейер наклоняется вперед, опираясь локтями на стол, и смотрит ей в глаза.

– Курч, – говорит он с сильным немецким акцентом. – Оставьте, Курч. – Он вздыхает и качает головой. – Я сделаю это для вас, но больше ни для кого.

Он поворачивается к охраннику, стоящему по стойке смирно у двери в кабинет.

– Впустите его.

Окрестности Радома, оккупированная Германией Польша

март 1942 года

Куча земли рядом с ямой, которая, Мила знает, станет ее могилой, выросла на полметра в высоту.

– Глубже, – кричит украинец, с важным видом проходя мимо.

Ладони Милы уже покрыты кровью, все тело взмокло от пота, несмотря на мартовский холод. Она снимает свитер, накидывает Фелиции на плечи и крепко перевязывает шарфом правую руку, которая болит сильнее. Нажимая ступней на лопату, она игнорирует жгучую боль и снова бросает взгляд на рельсы.

Офицер стоит перед поездом, сложив руки на груди. Через несколько вагонов от него с десяток украинцев маются от скуки, вертя в руках кепки, винтовки висят за спинами. Некоторые пинают землю. Другие болтают, их плечи трясутся в ответ на что-то сказанное одним из них. Варвары. К доктору Фридману присоединились еще двое евреев. Судя по всему, они тоже оказывали особые услуги и их пощадили. Стиснув зубы, Мила поднимает из ямы очередную горку земли и кладет наверх кучи.

– Смотрите, – шепчет кто-то сзади.

Молодая светловолосая женщина бросила свою лопату. Она быстро и уверенно идет к рельсам, к немцу, расправив плечи, черное пальто плотно охватывает талию, его фалды развеваются сзади. Сердце Милы пропускает удар при мысли о Халине – единственной знакомой ей женщине, которая обладает такой смелостью. Остальные начинают перешептываться и показывать пальцами. Один из украинцев у поезда поднимает винтовку и целится в женщину, и все следуют его примеру. Молодая беглянка поднимает руки.

– Не стреляйте! – кричит она на русском, переходя на бег.

Украинцы не опускают оружие, и Мила перестает дышать. Фелиция тоже смотрит. Стрелки смотрят на немца, ожидая его одобрения, но тот опускает подбородок и пристально смотрит на изящную бесстрашную еврейку. Он качает головой и говорит что-то неразборчивое, и украинцы медленно опускают винтовки.

Мила улавливает профиль молодой женщины, когда та добирается до рельсов. Она красивая, с тонкими чертами лица и фарфоровой кожей. Даже издалека легко увидеть, что ее светлые волосы с рыжеватым отливом могут быть только натуральными. Обесцвеченные волосы, которые теперь были распространены в гетто – что угодно, лишь бы меньше походить на евреев, – легко определить. Мила смотрит, как женщина небрежно взмахивает рукой, второй упираясь в бедро, и говорит что-то, отчего немец смеется. Мила моргает. Она его завоевала. Вот так запросто. Что она предложила? Секс? Деньги? Внутри Милы кипит смесь отвращения к немцу и ревности к красивой бесстрашной блондинке.

Охранники по периметру кричат, и евреи молча возвращаются к рытью. Мила пробует представить, как сама с дерзким и соблазнительным видом пересекает луг. Но, ради всего святого, она же мать. И даже в юности у нее не было таланта к флирту, как у Халины. Ее застрелят прежде, чем она доберется до поезда. А если у нее получится оказаться в пределах слышимости немца, что может она сказать, чтобы убедить его спасти ее? «Мне нечего предложить…»

И тут ее осеняет. Она резко выпрямляется.

– Фелиция!

Фелиция поднимает голову, удивленная напряженностью в ее голосе. Мила говорит тихо, чтобы не услышали остальные.

– Смотри мне в глаза, любимая… Видишь женщину там, около поезда?

Мила смотрит на вагон, и Фелиция следует за ее взглядом. Она кивает. Дыхание Милы поверхностное. Ее колотит. «Нет времени сомневаться, ты втянула дочь в это, можешь по крайней мере попытаться вытащить ее». На мгновение Мила опускается на колени, притворяясь, что вытаскивает камушек из ботинка, так чтобы оказаться на одном уровне с Фелицией. Она медленно говорит:

– Я хочу, чтобы ты побежала к ней и притворилась, что она твоя мама.

Фелиция в замешательстве сводит бровки.

– Когда добежишь, – продолжает Мила, – схватись за нее и не отпускай.

– Нет, мамочка…

Мила подносит палец к губам дочери.

– Все хорошо, с тобой все будет хорошо, просто делай как я говорю.

Глаза Фелиции наполняются слезами.

– Мамочка, ты тоже пойдешь?

Ее голосок едва слышен.

– Нет, дорогая, не сейчас. Мне надо, чтобы ты сделала это одна. Понимаешь?

Фелиция кивает, опустив глаза. Мила поднимает ее подбородок, чтобы их глаза опять встретились.

– Да?

– Да, – шепчет Фелиция.

Мила едва дышит, легкие забивает от тоски в дочкиных глазах, от плана, который вот-вот реализуется. Она кивает как можно бодрее.

– Если мужчина спросит, та женщина – твоя мамочка. Хорошо?

– Моя мамочка, – повторяет Фелиция, но слова кажутся ей незнакомыми и неправильными, как что-то ядовитое.

Мила встает и снова бросает взгляд на женщину, которая, похоже, что-то рассказывает. Немец поглощен ею. Мила снимает свитер с плеч Фелиции.