День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер

Накануне их первого дня в качестве новобранцев Отто приглашает Генека и Херту к себе в гости отпраздновать. Генек приносит свои карты. Они передают по кругу припасенную Отто водку, глотая прямо из металлической фляги между сдачами в очко.

– За наших новых друзей-христиан, – произносит тост Отто, делает глоток и передает флягу Генеку.

– За Папу, – добавляет Генек, выпивает и передает Херте.

– За новую главу, – говорит Херта, глядя на Юзефа, который спит в маленькой корзине рядом с ней, и на мгновение все четверо замолкают и каждый думает, что именно принесут им следующие месяцы.

– За Андерса, – щебечет Юлия, разряжая обстановку, берет флягу и победно поднимает ее над головой.

– За победу в этой чертовой войне! – ревет Отто, и Генек смеется, потому что вероятность победить в войне, которая идет за тридевять земель от Вревского – пыльного поселка в Центральной Азии, название которого он едва может произнести, – кажется нереальной и абсурдной.

Водка возвращается к Генеку.

– Niech szczes´cie nam sprzyja, – произносит он, подняв флягу. «И пусть удача будет на нашей стороне». Похоже, им ее очень не хватает. И что-то подсказывает ему, что скоро она им понадобится.

Окрестности Радома, оккупированная Германией Польша

март 1942 года

В вагоне тепло, несмотря на холодный мартовский воздух, бьющий по щекам из открытого окна. Мила и Фелиция больше часа стоят на ногах, слишком тесно, чтобы сидеть, но настроение приподнятое, голова чуть не кружится от возбуждения. По вагону ходят шепотки о свободе, о ее вкусе и ощущении. Они счастливчики, сорок с лишним евреев из гетто на Валовой улице, кто попал в список: доктора, дантисты, юристы – наиболее либеральные и образованные профессионалы Радома, – выбранные для эмиграции в Америку.

Сначала Мила не поверила. Никто не поверил. В декабре Америка объявила войну странам «оси». В январе отправила войска в Ирландию. Зачем Гитлеру отправлять группу евреев в страну, которая назвала себя врагом? Но месяц назад он отправил группу в Палестину, и, несмотря на общее мнение, что наверняка на самом деле евреев отправили не в Палестину, а на смерть, по гетто начали распространяться слухи, что они целыми и невредимыми добрались до Тель-Авива. И поэтому, когда представилась возможность, Мила поспешила внести свое имя в список. Она верила: это ее шанс.

Фелиция стоит, обняв материнское бедро и полагаясь на мамино равновесие.

– Что там видно сейчас, Mamusiu[92]? – спрашивает она каждые несколько минут. Она слишком мала и не достает до окна.

– Только деревья, любимая. Яблони. Пастбища.

Время от времени Мила берет ее на ручки, чтобы Фелиция увидела. Мила объяснила, куда они едут, но слово «Америка» мало что значит в трехлетнем разуме Фелиции.

– А папа? – спросила она, когда Мила впервые рассказала ей о плане, и эмоции чуть не разбили Миле сердце.

Несмотря на то что она его не помнила, Фелиция волновалась, что Селим вернется в Радом и обнаружит, что они с мамой исчезли. Мила как могла заверила ее, что отправит адрес, как только они прибудут в Америку, чтобы Селим мог найти их там, или они смогут вернуться в Польшу, когда закончится война.

– Просто сейчас, – сказала Мила, – здесь опасно.

Фелиция кивнула, но Мила знала, что ребенку трудно осознать все это. На самом деле Мила и сама понятия не имела, чего ожидать.

Единственное, что было несомненно – как опасно стало для Фелиции в гетто. Спрятать ее в мешке с обрезками ткани и потом уйти стало самым тяжелым испытанием в жизни Милы. Она никогда не забудет, как ждала около мастерской, пока эсэсовцы проводили обыск, и молилась, чтобы Фелиция сидела неподвижно, как она ей велела, молилась, чтобы немцы прошли мимо ее мешка, молилась, что поступила правильно, оставив свою малышку там, одну в мастерской. Когда эсэсовцы ушли и Миле вместе с остальными работниками наконец разрешили вернуться на свои места, она рванула к стене с обрезками, почти в истерике, роняя горячие слезы радости, когда вытаскивала свою дрожащую и мокрую дочь из мешка.

В тот день в мастерской Мила поклялась найти для Фелиции более безопасное место – где-нибудь за пределами гетто, где эсэсовцам не придет в голову ее искать. Через несколько месяцев, в декабре, она посадила дочь в набитый соломой матрас и, затаив дыхание, сбросила его из окна второго этажа. Их дом стоял на границе гетто. Внизу ждал Исаак. Как служащему еврейской полиции ему разрешалось выходить за стены гетто. План заключался в том, что он отведет Фелицию в дом католической семьи, где она сможет жить под их присмотром, притворяясь арийкой. К счастью, ужасный бросок со второго этажа оказался успешным. Матрас, как и планировалось, не дал Фелиции разбиться. Мила плакала, прижав кулак ко рту, глядя, как Исаак за ручку уводит Фелицию, и до смерти боясь отдавать дочь чужим людям, но одновременно чувствуя облегчение от того, что Фелиция пережила падение. Однако в любом месте будет безопаснее, чем в гетто, где болезни распространялись, словно лесной пожар, и, похоже, каждый день обнаруживали еврея без соответствующих документов, или слишком старого, или слишком больного и убивали – выстрелом в голову или избивали и оставляли умирать на улице в назидание остальным. Она поступила правильно, раз за разом повторяла себе Мила той ночью, не в состоянии уснуть.

Однако на следующий день Мила обнаружила под дверью квартиры записку от Исаака. «Предложение отклонено. Верну посылку в 22 часа». Мила так никогда и не узнает, что пошло не так: то ли люди передумали, то ли посчитали, что Фелиция слишком похожа на еврейку и не сойдет за их ребенка. В десять часов вечера она вернулась в гетто, побелевшими пальцами цепляясь за связанные простыни, свисающие из того же окна второго этажа. В довершение всех бед, через неделю у охваченной жаром и задыхающейся Фелиции диагностировали тяжелый случай пневмонии. Еще никогда Мила так не желала возвращения Селима: наверняка он ухаживал бы за дочкой лучше, чем любой врач из клиники на Валовой. Фелиция выздоравливала медленно, дважды Мила думала, что потеряет ее. В итоге пар от кипевшей в воде ветки эвкалипта, которую тайком принес Исаак, наконец освободил ее трахею, позволив снова дышать и со временем вылечиться.