Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

Кафке выдержку из «Литературной энциклопедии» Академии наук СССР, чтобы ты поняла, в чем первейшие литературные светила обвиняют труды твоего первого мужа.

С этими словами он схватил первую страницу лежащего перед ним дела, надел очки и прочел:

КАФКА, Франц, 1883–1926 гг.: видный представитель пражской группы немецких писателей (Макс Брод, Густав Мейринк и т. д.).

– Я прошу прощения, – нерешительно произнесла она, – но Франц умер в 1924 году.

Окинув ее мрачным взглядом, он заорал:

– Ты еще смеешь подвергать сомнению сведения из «Литературной энциклопедии» Академии наук СССР? Думаешь, знаешь больше советского академика? Если здесь написано, что Кафка умер в 1926 году, значит, умер в 1926-м. Все остальное лишь буржуазный ревизионизм. И на будущее, будь любезна меня не перебивать. Итак, я продолжу:

Кафка написал три тома романов и новелл; самые значимые из них, в той или иной степени незавершенные, вышли уже после его смерти (под редакцией Макса Брода).

Из первых произведений Кафки можно выделить «Превращение», герой которого – бесконечно одинокий человек. Впоследствии Кафка придал проблеме одиночества гораздо более конкретный характер. Так, в романе «Процесс» одиночество главного героя определяется его положением обвиняемого, в «Замке» принадлежностью к чужакам, а в «Америке», наконец, тем фактом, что автор описал его неопытным подростком, предоставленным самому себе в сложных жизненных условиях современной Америки.

Противостояние одинокого человека окружающему миру Кафка описывает таким образом, что одиночка неизменно пасует перед давлением среды.

Особенно пессимистичное отрицание реальности у Кафки проявляется в том, что невероятно одаренный персонаж погибает, а его мелкобуржуазное, ограниченное, тупое окружение одерживает над ним победу.

Кафку можно считать глашатаем психоидеологии загнивающего класса, точнее социальной прослойки, вошедшей в противоречие со своим собственным классом. Это представитель мелкобуржуазной интеллигенции.

Закончив, он аккуратно положил бумагу обратно в папку и сказал:

– Слышала вывод? «Представитель мелкобуржуазной интеллигенции». Ты отдаешь себе отчет, что за такое представление твой Кафка оказался бы в руках НКВД?

– Власти у вас много, но убить покойного даже вам не дано.

– Я тебя умоляю, не надо недооценивать НКВД!

Сидевшая напротив женщина начинала его невероятно бесить, он был уже по горло сыт всеми этими писателями, журналистами и интеллектуалами. Предпочитал ученых и врачей, которых с недавних пор стали арестовывать по самым разным поводам – оказаться в подобном месте для них всегда было такой неожиданностью, что они подписывали признания, особо не ломаясь, в то время как представители интеллигенции, поднаторевшие в дебатах и отлично разбиравшиеся в противоречиях, витийствовали без края и конца.

– Итак, что ты можешь противопоставить заявлениям Академии наук по поводу твоего первого мужа? – продолжал он.

– Мне кажется…

– Тебе кажется? У тебя уже появились сомнения? – немного машинально заметил он.

– Мне кажется, что одно и то же произведение можно трактовать по-разному.

– Ты хочешь сказать, что Академия наук СССР говорит неправду? Утверждаешь, что литературная критика, которой могут заниматься только самые почетные ее члены, не является точной наукой?

– Академия провозглашает только одну из истин, свою собственную.

– А ты, стало быть, полагаешь, что она не одна! И попутно опровергаешь заявления Академии наук, во главе которой, смею тебе напомнить, в числе прочих стоит и наш уважаемый прокурор Вышинский! Подобные слова могут обойтись тебе очень дорого, поэтому я не буду вносить их в протокол. Давай дальше, а то мы до утра будем здесь торчать. Расскажи мне вкратце содержание какой-нибудь книги твоего первого мужа, чтобы я мог составить о нем представление. Если мне не изменяет память, в подготовленной нашей Академией статье говорится о трех его романах, «Америка», «Замок» и…

– «Процесс».

Услышав это слово, он не удержался от улыбки и заинтригованно сказал:

– Ну что ж, давай тогда поговорим о «Процессе». Выкладывай, какая там история?

– Вы имеете в виду историю процесса?

– Да. Ведь каждый роман Кафки рассказывает ту или иную историю, так?

– В известной степени да, однако глубинный смысл его произведений и могущество его искусства кроются в другом.

– На глубинный смысл мне глубоко наплевать! Рассказывай!

– Речь в нем идет об одном человеке…

– Как его зовут?

– Йозеф…

– Ха, ты просто прелесть! Йозеф, он же Иосиф, это имя носит наш самый прославленный руководитель… Значит, Йозеф… А фамилия?

– У него нет фамилии.

– Что значит нет фамилии? Раз так, должен быть матрикулярный номер!

– Нет, только первая буква фамилии, К.

– Продолжай!

– Однажды утром…

– Утром, говоришь?

– Йозефа К. арестовывают…

– Вот это я понимаю, вот это начало! Самое что ни на есть изумительное и победоносное, о каком можно только мечтать! И за что же его взяли?

– Как вам сказать…

Она в нерешительности запнулась.

– Давай я тебе помогу, – предложил Юрий, – подброшу пару вариантиков: твоего Йозефа К. арестовали за предательство партии, или… потому, что его идеалы стали расходиться с социалистической доктриной, или… за отказ донести на друга, предавшего наше общее дело? Говори!

– Он не знает, за что оказался под арестом.

– Нет, вы только посмотрите, он, видите ли, не знает!

– И поначалу думает, что это чья-то шутка.

На эти слова Юрий не прореагировал. Такое вполне могло быть, вон сколько обвиняемых поначалу тоже не воспринимали допрос всерьез. И смотрели на него с надменных высот своего профессорского или писательского звания. Но по понятным причинам совсем недолго. Как только на них градом сыпались удары, тут же понимали, что шутить с ними здесь никто не будет.

– Затем, – продолжала она с таким видом, будто решила в полной мере сотрудничать со следствием, – Йозеф К. полагает, что его задержали по ошибке и даже намеревается обратиться к своему другу-прокурору.

– Кто бы сомневался! – с ободряющей улыбкой прокомментировал Юрий.

Сколько раз ему приходилось слышать, как обвиняемый грозился обратиться за заступничеством к третьим лицам. Вы должны позвонить такому-то, а такой-то подтвердит, что все обвинения – ложь… В такие минуты его охватывало желание ответить, что первый уже и так допрошен, а второй теперь далече, по всей видимости, где-нибудь в Сибири. Обвиняемые на это реагировали с некоторой задержкой, будто жили в мире, которым по-прежнему правили старые, нерушимые законы. Иногда ему хотелось схватить их за плечи, хорошенько встряхнуть и закричать: «Слушай, товарищ, в конце-то концов! Ты что, не видишь: правила изменились! И заступников у тебя больше нет! Ты один на всем белом свете. Одинокий, виновный в преступлении, пропащий!»

– И где же допрашивают этого М. К.? – задал он свой следующий вопрос.

– В городском предместье, – ответила она.

– В предместье? А какого города?

– Конкретных сведений на этот счет в романе нет. Город может быть какой угодно.

– Даже Москва?

– Даже Москва.

– Нет, ты давай говори точнее, где