Чёрные крылья зиккурата - Морвейн Ветер

И всё же, напоследок следовало проверить ещё одну возможность.

Маркус обновил заклинание света и медленно двинулся по коридору. Светящийся шар над его головой запылал с новой силой. Он останавливался у каждого гобелена, вглядываясь в лица героев-валькирий. Все они казались ему похожими на Риану. Будто портреты писались с неё. И ни один не был похож на тех валькирий, которых видел Маркус в особняках патрициев. Ни один не походил на Вайне.

Даэв с восхищением разглядывал картины древних битв, где, подобно мифическим богам, крылатые воины сражались на колесницах, запряжённых крылатыми конями. Были здесь и сцены любви, но эти встречались несравненно реже. Женщины и мужчины, обнимавшие друг друга, иногда полотна изображали оргии или другие формы любви, которые считались свойственными только Вечному Риму. Не похоже было, что у древних валькирий была развита мораль.

«Надо сказать об этом Риане», — подумал он и покачал головой. Патрицию было действительно жаль, что они не пошли сюда вместе. Многие из полотен вызывали бурю противоречивых чувств, которыми Маркус хотел поделиться здесь и сейчас.

Через несколько сотен метров по сторонам стали появляться двери. Маркус открыл одну из них. Небольшая зала была пуста. Только в центре её стояла статуя обнажённой женщины с раскрытыми за спиной крыльями. В одной руке женщина держала копьё, в другой — бокал вина. Маркус подумал о Клементе. Он подошёл и попробовал поднять скульптуру. Воздух вокруг зазвенел, и тьму прорезали горячие разноцветные лучи. Маркус отскочил и поспешно покинул комнату.

«Не оставили сюрпризов, чтоб тебя», — патриций потёр обожженное запястье.

Цебитар шёл дальше.

Вскоре гобелены кончились, и место их вдоль стен заняли живописные холсты. Такие картины Маркус уже видел. На них тоже хватало эпических сюжетов, но всё чаще неведомые художники обращали внимание на природу, а иногда и на предметы быта. Некоторое время патриций шёл мимо картин, которые изображали только фрукты и дичь, обжаренную и запеченную во всех видах. Он даже достал из сумки яблоко и, с тоской вспоминая домашние обеды, приготовленные слугами, прожевал половину.

Наконец натюрморты кончились. Снова можно было видеть эпические полотна — стилизованные под старину или изображавшие валькирий совсем человеческими, похожими на даэвов. За двери он больше не заглядывал.

В какой-то момент Маркус заметил, что военных сюжетов становится больше. Он бы сказал даже — ужасов войны. Картины, написанные неизвестной техникой, до малейших деталей изображали чудовищ, каких Маркус видел только в книгах по истории, мёртвые тела, горящие города. Герои битв держали в руках незнакомое оружие. На некоторых холстах были надписи на незнакомом языке.

И вот эпические полотна исчезли — резко, в один миг. Странная графика перемежалась с такими картинами, какие вывозили офицеры даэвы из захваченных городов валькирий, только эти были в десятки раз прекраснее. Будто те были лишь набросками, а эти — дописанными полотнами. Они не отражали реальность, как те, что Маркус уже прошёл. Изображения словно скрывала дымка иллюзорности, но если присмотреться — картина затягивала внутрь. Через несколько секунд уже казалось, что стоишь в райском саду, созданном художником, и над головой твоей поют разноцветные птицы с тонкими переливчатыми голосами. Или рука крылатой гетеры, замершая в движении, касалась тебя, а воздух наполнялся запахом масел: олеандра, лотоса, чернослива.

Маркус помотал головой. Картины зачаровывали. Он не жалел, что пошёл сюда, жалел лишь, что оказался здесь один.

Риана никому и никогда не призналась бы в том, что она боится одиночества. До мурашек, бегущих по позвоночнику. До колик в животе.

С самого рождения он привыкла быть рядом с другими детьми. Даже спала она среди других учеников. Все её дни с рассвета и до заката были заполнены тренировками и там, в далёком прошлом, отделённом от настоящего непроходимой тёмной стеной, она никогда не чувствовала, что одна. Она была частью стены. Частью стаи диких птиц, кричавших в унисон. Выводка безупречных убийц, каждый взмах наточенных лезвий которых происходил синхронно. Ей нравилось быть «одной из». Нравилось чувствовать себя целой. Нравилось не думать о том, что делать в следующий миг. Не сомневаться в том, верен ли приказ.

Но тогда, в зиккурате Пронзительного Ветра, она ещё не ведала, что такое страх.

Не знала она настоящего страха и тогда, когда их сбрасывали вниз отправляя на смерть. Она не боялась ни крови, ни смерти, ни убийств. Она не знала слова совесть и слова стыд. Она была пущеной стрелой, и всё, что происходило кругом неё, было абсолютно верно.

Они умирали и убивали за то, чтобы жил их мир. Их предназначение состояло в том, чтобы убивать и умирать. Катар-талах не имели иной судьбы.

Мастер Инаро говорил, что валькирия не должна быть одна. Мастер Инаро говорил, что каждая из них — часть стаи, листок на ветру, который опадает, чтобы цветы зацвели снова следующей весной.

Самым страшным наказанием, которое помнила Риана по своему отрочеству в зиккурате было одиночество. Сутки в отдельной комнате, где были воздух и небо, еда и вода, было чисто и красиво. Открытые окна смотрели на скалистый утёс, но ты оставалась одиа.

Риана попала туда всего раз, и только тогда впервые узнала, что такое страх. Она будто оглохла. Лишилась разом всех чувств. Она привыкла краем глаза ловить движение других, а здесь, в Комнате Мыслей, не происходило ничего. Если бы не обещание мастера, она никогда не узнала бы, сколько времени прошло. Сутки показались ей бесконечностью.

Могла ли она знать тогда, какое одиночество ждёт её впереди?

Когда погибли Помпеи, Риана впервые поняла, что значит по-настоящему быть одной.

Она не могла вернуться назад, потому что не знала путей, не знала, где искать летучие крепости, не знала, выжил ли вообще кто-нибудь. Изо всех сил она ловила слухи о том, существует ли ещё Корона Севера, но к людям не выходила.

В первые дни она шла по земле оставляя за собой кровавый след. Ярость, Песнь Смерти звеневшая в её крови, ослепила её. Но когда она начала трезветь, то поняла, что ей нельзя появляться среди живых. Стоило приблизиться к кому-то, кто носил римские одеяния, как Песнь становилась оглушительной, и Риана уже не была уверена, что сможет контролировать себя. «Почему?» — спрашивала она себя тогда. «Почему я не слышала её раньше?». Ответов она не знала ни тогда, ни теперь.

Наедине с Песнью она думала, что окончательно сошла с ума, и потому однажды увидев людей, так похожих на талах, без раздумий бросилась к ним. Она ошиблась. Риана, для которой единственной правдой с рождения был приказ, не могла поверить тому, что эти валькирии могут служить римлянам. Что эти валькирии могут выдать её.

Никогда ещё она не разрывалась на части так, как тогда. Песнь звенела, требуя крови предателей и лжецов. Но другая Песнь, светлая и чистая, с тем же упорством пела в её крови и мотив её говорил «Никогда. Валькирия не может быть убита». Два зова, настолько противоречащих друг другу, сводили её с ума. Риана рухнула, не в силах подчиниться ни одному из них, а очнулась уже в плену.