Замуж за "аристократа" - Маша Царева

Неправда, неправда! В его квартире было душновато, и потом Саня, щеголеватый модный Саня, ни за что бы не стал носить такую страшную старую кофту, даже дома, когда его никто не видит. Значит, он был в футболке, а когда услышал звонок, распахнул шкаф и схватил первую попавшуюся вещь. Значит, ему действительно есть что скрывать.

А может быть… Может быть, у страха глаза велики?

– Мам, тебе чаю? Или молока? К сожалению, сладкого ничего нет, ты же не предупредила, что заедешь…

– Я на диете, – рассеянно ответила она. – Саня, у меня к тебе просьба. Она может показаться тебе странной, и все-таки мне очень надо, чтобы ты это сделал.

– Что? – удивился сын.

– Сними свою кофту, пожалуйста.

– Мам, но зачем? – недоуменно воскликнул он, а Катя жадно вглядывалась в его лицо. Как опытная актриса, она всегда могла обнаружить плохую игру, фальшь, и, кажется, Санечка фальшивил.

– Я же сказала, что это может показаться странным. Пожалуйста.

– И все-таки я не понимаю… – нахмурился он, – объясни сначала, мам.

– Саня, не препирайся. Почему ты не хочешь снять эту кофту? Мне кое-что о тебе насплетничали. Значит… Значит. Это правда?

– Что – это?

– Тебе лучше знать.

Катя извернулась и схватила его за рукав. У Сани даже лицо исказилось – никогда она не видела его таким одновременно растерянным и злым. Это лицо не было лицом ее сына, это было незнакомое неприятное лицо. Катя еще не видела его рук, но уже поняла, что телефонный шептун не соврал.

– Саня, я все знаю, – спокойно сказала она, – но зачем тебе это надо? Зачем?

– Ма… – Он снова стал Саней прежним, ласковым и любящим. – Ма, да не расстраивайся ты так. Подумаешь… В этом нет ничего такого, это просто современный эквивалент алкоголя…

– Саня, – ее голос потух, – и все-таки сними кофту. Теперь-то можно.

Он вздохнул и стянул с себя уродливую кофту. Кате было известно, что она увидит, и все-таки при взгляде на Санины руки она побледнела. Это были страшные руки. Тощие, как палочки, бледные, в уродливых фиолетовых синяках.

Она не выдержала и заплакала. Катя вообще никогда плаксой не слыла, но за последние дни второй раз пустила слезы. За что? Что она такого сделала?

– Мам, – Саня ласково обхватил ее обеими руками, и она уткнулась носом в его тощую грудь, – мам, не плачь…

Она сама виновата, господи… Какой он болезненно бледный, какой худенький. Почему она раньше этого не замечала? Почему не обратила внимание на нездоровый цвет лица? Она оптимистично принимала худобу за модную стройность, а мешки под глазами списывала на компьютер – Санечка обожал просиживать ночами перед монитором. Какой эгоисткой она была!

– Сань, что же делать? Делать-то что? Наверное, ты должен лечь в клинику…

– Мам! – возмутился он. – Я и так могу бросить, я не наркоман.

– Ты должен лечь в больницу, – твердо повторила Катя, – иначе я не буду давать тебе деньги.

– Хорошо, – раздраженно ответил Саня, когда она упомянула про деньги. – Хорошо, я лягу в больницу… ненадолго. Ты довольна?

– Вполне. И знай, что я люблю тебя… любого.

Домой она возвращалась с тяжелым сердцем.

Что она сделала не так? В какой момент фатально ошиблась? Почему ей так не везет? Всегда не везло, всю жизнь?

«…На следующий день после злополучной киносъемки я отправилась в университет, где не появлялась уже почти неделю. Мне хотелось увидеть Верку, хотелось рассказать ей о своем первом и последнем киноопыте. Я уже давно внутренне простила подругу и была готова помириться и зажить по-старому. Скучать на лекциях, часами сидеть в библиотеках и изредка появляться в буфете Дома кино…

Веру я увидела сразу же – она со скучающим видом восседала на подоконнике, в ее руках была ксерокопия задачника Гольдмана.

– Вера! – радостно завопила я. – Вера, как я по тебе соскучилась!

Я хотела было ее обнять, но она отстранила мои руки:

– Неужели кинозвезда снизошла до нас, простых смертных?

– Верк, что за глупости? – удивилась я. – Ты же ничего еще не знаешь. Да, я снялась в эпизоде, но это было ужасно! Я больше никогда, никогда туда не пойду. Представляешь, этот Мордашкин, ну ты же помнишь этого смешного толстяка… так вот, он начал намекать мне на… сама понимаешь. – Я говорила быстро, словно оправдывалась. А в Веркиных глазах наконец-то мелькнул интерес.

– Вот как? Значит, больше не будешь сниматься?

– Нет.

– А что же будешь делать?

– Как что? – удивилась я. – Учиться. Странная ты, сессия же скоро.

– Ты что, еще не была у информационной доски?

– А зачем? Я же знаю расписание.

– А ты все-таки сходи. Очень рекомендую.

– Да что там? Верка, не темни.

– Ты сходи-сходи, – гнула свою линию подруга, – сама и увидишь.

Недоуменно пожав плечами, я поплелась к информационной доске. По дороге мне встречались однокурсники – все они смотрели на меня как-то настороженно, а в ответ на мою приветливую улыбку затравленно прятали глаза.

На доске висел приказ о моем отчислении – оказывается, вот уже третий день я не числилась студенткой Московского государственного университета. Несколько минут я тупо изучала приказ. В чем дело? Летнюю сессию я сдала на «отлично» (впрочем, как и все предыдущие), никогда не числилась среди «хвостистов». Наверное, это какая-то ошибка.

– Катя? – кто-то тронул меня за плечо. – Хорошо, что ты наконец объявилась. Мне надо с тобой поговорить.

Я обернулась – передо мной стояла начальница нашего курса Влада Степановна. Это была мягкая добрая женщина, она преподавала экономику и души во мне не чаяла.

– Хорошо.

Мы прошли в ее кабинет. Закрыв за собою дверь, она затравленно огляделась вокруг и тихо сказала:

– Катя, я считаю, что с тобой поступили несправедливо. Я хочу, чтобы ты знала, что я в это не верю.

– Во что? – удивилась я. – Я ничего такого не сделала… Сессия у меня сдана. Влада Степановна, почему меня отчислили?

– Если бы ты объявилась немного раньше, – вздохнула она, – не прогуливала бы, а пришла хотя бы позавчера, когда по твоему поводу прошло комсомольское собрание, ты бы могла как-то оправдаться. Но никто не смог до тебя дозвониться.

– Комсомольское собрание? – изумилась я. – По моему поводу? Но почему?!

Влада Степановна нервно обернулась на дверь и, интимно понизив голос, сообщила, что декан факультета получил анонимное письмо, в котором говорилось, что студентка второго курса Екатерина Лаврова в свободное от учебы время занимается проституцией.