Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Прошлым летом я ходила на курсы фотографии. — Хитро глядя на него, Маргарет рассмеялась и тут же объяснила причину: — Ты, наверное, думаешь, что я полный дилетант со всеми этими курсами, но это так забавно. Мне нравится пробовать то одно, то другое.

— Я вовсе не считаю, что ты дилетант! — солгал Энрике. — Мне тоже нравится учиться. Я даже тебе завидую.

Это было правдой. Он завидовал, что она успела поучиться чечетке, фотографии, литографии, французскому языку и актерскому мастерству. Ему бы тоже хотелось узнать об окружающем мире как можно больше. Но не просто для забавы. Ему нужны были знания, чтобы произвести впечатление на читателя и проникнуть во внутреннюю жизнь персонажей. У большинства людей работа отнимает много времени и сил; Энрике хотелось писать о своих героях и при этом досконально, на уровне осязания, знать, чем именно каждый из них ежедневно занимается на рабочем месте. Ему хотелось быть таким же любознательным и непоседливым, как Маргарет. Хотя Энрике верил, что его утилитарный и целенаправленный подход к собственной карьере разумнее ее беспорядочных метаний и любви к приключениям, он также понимал, что у нее больше шансов узнать детали, которые нужны ему, чтобы вдохнуть жизнь в своих героев.

Маргарет, казалось, была довольна тем, что он ей завидует. Взбив слегка примявшиеся над идеально очерченным ухом черные локоны, она сказала:

— О, мне просто быстро все надоедает и нравится пробовать что-то новое. Это глупо. Никакой самодисциплины. Не то что у тебя или моих братьев. Не перестаю удивляться, что ты уже написал три романа. Как тебе это удается?

— Час за часом сижу один в комнате и пишу, — честно ответил Энрике. Желая окончательно удостовериться, он повернулся и указал на фотографии: — Так это ты снимала? — Маргарет кивнула. — Они великолепны. Фантастика! — воскликнул Энрике. — Я думал, что это дорогие репродукции снимков какого-нибудь невероятно знаменитого фотографа, и стеснялся спросить, кто автор. Я хочу сказать, это действительно отличная работа. Абсолютно первоклассная. — Он остановился, увидев, что его честная похвала затронула в глубине ее души нечто, до чего ему раньше добраться не удавалось.

— О-о-о… — только и выдохнула Маргарет.

Впервые она выглядела возбужденной. Острая на язык девчонка, холодная кокетка, оценивающая женщина, насмешливая слушательница, независимая исследовательница, отвергнутая дочь, заботливая сестра — он видел и ощущал все это красочное многообразие личности Маргарет, но лишь впервые заставил ее вспыхнуть и потерять дар речи от всепоглощающего удовольствия. Эффект был таким потрясающим, что Энрике вдруг подумал: «Если бы я мог добиться того же своим пенисом, я был бы счастливейшим из мужчин».

Он успокоился, вспомнив, как Сильвия уверяла его (основываясь на книге «Наши тела и мы»), что он может добиться того же языком. Однако даже такой неопытный мужчина, как Энрике, понимал: его искренняя реакция на ее работы была для Маргарет источником более длительного удовлетворения, чем любые части его тела, как бы прекрасно он ими ни владел.

Его вдруг осенило — нечто вроде озарения, которое было необходимо для глубокого проникновения в характер героя, — что сердитые замечания в адрес матери, не разрешившей брату стать архитектором, как и горькая шутка, что Маргарет позволили заниматься чем угодно при условии, что она выйдет замуж и родит двоих детей, подспудно говорили об ее истинных желаниях. Пусть она это отрицает, но на самом деле хочет быть художником. Вероятно, она хочет стать большим художником, подозревал Энрике, заподозрив у нее более серьезные амбиции именно потому, что они были скрыты. Ей хотелось поверить в свой талант, стать такой же, как Энрике, упорно работать изо дня в день, посвятить жизнь оттачиванию своего природного дара, чтобы в конце концов создать произведение, которое она могла бы с гордостью показать всему миру, а не повесить над унитазом. В это головокружительное мгновение Энрике с толстовской ясностью увидел, что они могут предложить друг другу: ее удовлетворенность собой и способность радоваться жизни не позволят ему поддаться мраку, обиде и разочарованию, отравляющим его работу; а его упрямая вера, что искусство способно поднять и художника и публику над подлостью и обыденностью, вдохновит ее стать той скрытой Маргарет, настоящей художницей, которую она вынуждена прятать от своей прагматичной семьи и даже от себя самой. У нее есть харизма, которой всегда недоставало ему, а у него — смелость, которой не хватало ей, чтобы добиться своего.

Энрике попробовал вновь воздействовать на ее «центр удовольствия», еще пуще расхвалив ее фотографии, но Маргарет отклонила лесть и заговорила о его упорстве:

— Ты сказал, что второй роман не пользовался успехом и получил отрицательные отзывы. Тем не менее ты сразу же взялся за третью книгу. Как тебе удалось не пасть духом?

К этому моменту озарившая его догадка о железной логике их взаимосвязи была вытеснена смесью желания и беспокойства: спускается ли исчезающая под свитером дорожка веснушек к торчащим грудям; станут ли твердыми ее соски; предпочтет ли она, чтобы он обводил их языком, или покусывал, или сначала одно, а потом другое. Однако, несмотря на все эти дразнящие планы и видения, он, словно пилот, боящийся взлетать, втайне волновался: а сработает ли его пенис? Если нет, будет ли это означать, что все пропало? Что все, что они рассказали, чем поделились, ничего не стоит?

Поэтому он заговорил очень горячо, что не составляло труда: невзирая на готовность или неготовность пениса, сердце и разум его переполняла страсть. Он описал, какое чудесное ощущение власти и собственной значимости дает ему творчество, какое это счастье — после того как трудишься день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, наконец-то завершить роман, достичь давно намеченной цели, пусть книга и не вышла такой, какой задумывалась вначале. Он страшно гордился, что способен создать что-то «из головы», превратить нечто нематериальное в конкретное произведение. Там, у него в ладонях, лежала его вселенная. Для Энрике она была такой же живой и яркой — по крайней мере иногда, — как реальный мир. Безо всякого смущения он объяснил, какое огромное удовлетворение приносит ему писательство. Он не стал прибегать к модным жалобам романистов: муки творчества, гнетущее чувство неполноценности, изнурительный поиск смысла и новых идей. Энрике признал, что часто чувствует, что пишет плохо, что ни в одном из романов ему не удалось полностью осуществить задуманное, но подчеркнул, что эти неудачи никак не умаляют удовольствия от процесса. Он находился в опасной близости от тюрьмы повседневности: Энрике по-прежнему каждое утро благодарил судьбу, что ему не нужно идти в школу или на какую-нибудь скучную работу. Когда он прижимает к груди законченную рукопись, это наполняет его таким горячим ощущением победы, что само это ощущение уже является наградой, честно сказал Энрике, и Маргарет одобрительно просияла.

Набравшись храбрости, Энрике спросил, ее ли картина висит в ванной.

— Ну да, — пожала она плечами, отводя взгляд. — Не знаю, что мне с этим делать. — Она застенчиво улыбнулась. — Хотелось бы мне самой понять. Фотография — это здорово, но я бы хотела рисовать.