Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Когда Маргарет поставили диагноз, наступила третья, и последняя, фаза их взаимоотношений. Дороти и Маргарет постарались сблизиться. Но уже на первом этапе лечения Маргарет, в самый неподходящий момент, они поссорились. Маргарет позвонила Дороти, чтобы рассказать о предстоящей девятичасовой операции, во время которой наряду с другими чрезвычайными мерами ее мочевой пузырь должны были удалить и заменить новым, созданным из тканей тонкого кишечника. В те дни Дороти, как бы подробно ей все ни объясняли, слабо представляла себе, насколько серьезно больна Маргарет, что, возможно, было в какой-то степени к лучшему. Но в результате одна из ее подруг со слов Дороти неправильно поняла суть диагноза и в ответ рассказала ей, что кому-то из знакомых, у кого тоже вроде бы был поверхностный рак мочевого пузыря, этот орган удалять не стали, так что, может, и Маргарет не стоит соглашаться на операцию.

— Ты не слушаешь меня, мама! — Энрике услышал, как Маргарет, отчаявшись что-либо объяснить матери, повысила голос. — Поэтому ты не понимаешь, что происходит. Ты просто меня не слушаешь! У меня третья стадия рака мочевого пузыря. Это значит, что мне должны его удалить. Если я хочу жить, я должна на это пойти. Выбора нет! И я больше не хочу об этом говорить! — И Маргарет повесила трубку.

Учитывая, что Маргарет не впервые открыто сердилась на Дороти, Энрике не удивился, когда несколько часов спустя ему позвонил Леонард.

— Не знаю, ты уже в курсе случившегося или нет. Утром Маргарет буквально набросилась на мать. Дороти ужасно расстроена. Слишком расстроена, чтобы обсуждать это с Маргарет. Я тоже очень огорчен. Уверен, что ты понимаешь, как тяжело сейчас Дороти. Конечно, Маргарет в эти дни сама не своя, я понимаю, но она должна осторожнее говорить с матерью. Дороти любит ее и желает ей добра. Она хочет помочь, и только.

Энрике, хотя внутри у него все кипело, попробовал робко выступить в защиту жены:

— Леонард, но ведь это у Маргарет нашли рак. Вам не кажется, что это с ней люди должны разговаривать осторожнее? — Неуклюжесть фразы показала Энрике, насколько неуютно он чувствует себя в дебрях внутрисемейной дипломатии Коэнов. Сабасы никогда не мирились через посредника. На месте Маргарет Энрике накричал бы на мать, а она, рыдая в телефонную трубку, тысячу раз извинилась бы. Если бы в ссору втянули отца, тот бы, скорее всего, тихо посмеялся над всей ситуацией или как-нибудь высокомерно ее прокомментировал, но не стал бы брать на себя роль адвоката жены. Но продлившийся сорок лет брак Гильермо и Роуз закончился разводом. Этот факт в числе прочих заставил Энрике задуматься, прежде чем спешить с выводом, что Леонард не прав в своей слепой преданности Дороти. Он решил послать Леонарду сигнал, столь же безоговорочно встав на сторону Маргарет, но не слишком в этом преуспел. Леонард заявил о главенстве чувств своей жены, будто произошло нечто чрезвычайное и теперь все, кого это касается, обязаны прийти ей на помощь; Энрике лишь осторожно поинтересовался, не стоит ли все же в первую очередь учитывать чувства его жены. Истинная цель звонка Леонарда — и это больше всего выводило Энрике из себя — заключалась в том, чтобы Энрике заставил Маргарет извиниться перед матерью.

Он был возмущен, и для этого у него имелось достаточно причин. Это его жене грозила смерть, это ей предстояла операция настолько страшная, что Энрике становилось дурно всякий раз, как он перечитывал ее сухое медицинское описание, — и при этом Маргарет должна была извиняться? За что? За то, что не стала молчать, когда мать повела себя столь эгоистично? Конечно, у Дороти были только добрые намерения. Но в реальном мире, не в заповеднике загородных клубов Лонг-Айленда и огороженных коттеджных поселков Флориды, вне той социальной прослойки, где женщины могут всю жизнь не работать, вне этого приятного, привилегированного мирка, где взрослые сыновья и дочери тщательно фильтруют информацию, чтобы скрыть наиболее тревожные факты, вне буржуазного рая, который Коэны совместными усилиями создали для Дороти, — в реальном мире, где жил Энрике, одних добрых намерений было мало. Нужны были еще и добрые дела. Страх мешал Дороти вникнуть в детали болезни дочери, это можно было понять, но в таком случае ей не следовало оспаривать тщательно взвешенные решения, принятые Маргарет в отношении собственного лечения.

Энрике сказал себе, что Маргарет сама, без давления со стороны отца, должна решить, будет ли она первой звонить матери. На самом деле Энрике очень хотелось, чтобы Дороти просила прощения у дочери. Пусть это звучало глупо и жестоко, но ему хотелось, чтобы восьмидесятилетняя Дороти наконец стала взрослой и признала, что была неправа. Он так и не решил, что делать, когда Маргарет вдруг заявила:

— Ах да! И еще я помирилась с мамой. Меня грызла совесть, так что я решила ей позвонить.

— Но ты ничего плохого не сделала!

— Да, это она вела себя по-идиотски, не слушала меня, как всегда, от этого можно сойти с ума, она никогда меня не слушает, но все-таки… ну ты понимаешь. Подумай, Пух, каково ей. Я ее дочь. Представь, что-то такое случилось бы с Грегом или Макси. Так вот, когда я извинилась, произошло нечто неожиданное. Она сказала одну очень приятную вещь. Смешную, но приятную. — И Маргарет рассказала, что Дороти объявила, что отныне и навсегда очень важно не забывать говорить, что они любят друг друга, в конце каждого разговора. Что в их отношениях наступил новый день. Они будут открыто говорить друг другу о своих чувствах. — Она была такой милой, — сказала Маргарет и с горькой улыбкой добавила: — Надеюсь, это правда. Посмотрим.

С тех пор они заканчивали каждый разговор традиционным «я тебя люблю», но Маргарет так и не смогла сблизиться с Дороти. Да и та не перестала жаловаться, что о ней забывают. Болезнь не избавила их от разногласий, но по крайней мере помогла заключить перемирие.

Может, именно поэтому Маргарет так смутил вопрос матери, почему ее не пригласили в мастерскую; дочь считала, что все это давно улажено. Родственники в молчании ожидали, что она скажет. И Маргарет ответила с обезоруживающей искренностью:

— Мам, я очень суеверно отношусь к своим работам. Терпеть не могу их кому-то показывать. Это не из-за тебя. Я просто не люблю их показывать. — Попытавшись сесть, она повернулась к Энрике: — Слушай, это какой-то кошмар: кажется, трубка забилась сосисками. Такое ощущение, что все сейчас полезет обратно.

Маргарет откинула покрывало. Висевший у нее на боку мешок был переполнен красно-коричневыми и бежевыми кусками ланча из «Дэли». При виде столь откровенного зрелища Коэны тут же рассредоточились по комнате.

Энрике и Маргарет ретировались в ванную, оказавшись наедине впервые после его разговора с Дороти и Леонардом об организации похорон. Они обсудили последние новости. Энрике рассказал о своих переговорах с ее родителями, стоя возле раковины и помогая Маргарет очистить узкий конец трубки от кусочков непереваренной пищи. Они очень хорошо умели это делать. Было время, когда эта процедура вызывала у обоих рвоту. Когда им показалось, что вышло больше пищи, чем она съела, они начали смеяться, особенно после того, как Маргарет прокомментировала:

— Кажется, тут все сосиски, которые я съела за всю свою жизнь.