Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Тогда, в ночь их третьей встречи и первого свидания, Энрике имел очень слабое представление о профессиональных амбициях Маргарет. По рассказам Бернарда у него сложилось впечатление, что Маргарет работает внештатно для каких-то журналов, и он ошибочно решил, что, как и Бернард, она редактирует тексты и занимается сбором фактов; во время первой долгой ночной беседы у себя дома он узнал, что она была художником-оформителем. Когда он спросил: «Так ты художница?», Маргарет возразила, сказав: «Я делаю макеты и выбираю иллюстрации. Не могу считать это искусством. Правда, многие считают. Называют это художественным оформлением», — объяснила она, подмигнув, словно проболталась о чем-то неприличном.

Позже, когда они ели гренки, она говорила о курсах фотографии. Во время Обеда для Сироток Энрике заметил над диваном две черно-белые фотографии в рамках, но не смог их как следует рассмотреть. За ужином в «Баффало Родхаус» Маргарет сказала, что занимается в театральной студии. Но когда он спросил, хочет ли она быть актрисой, Маргарет отмахнулась, пояснив, что просто валяет дурака: для этой профессии у нее нет ни храбрости, ни таланта. Она также упомянула, что они с Лили учатся танцевать чечетку, а еще она собирается записаться на курсы литографии. На обратном пути к ее дому, когда Маргарет сказала, что мать не хотела, чтобы ее младший брат Ларри занимался искусством, и Энрике спросил, не возражала ли мать против того, чтобы дочь тоже стала художником, она снова его поправила, ответив, что она не художник. Застегивая молнию на джинсах, Энрике еще раз успокоил себя тем, что посредственная картинка в ванной — не более чем плод дилетантских исканий Маргарет.

Неуверенность в жизненных целях, которой страдали многие его ровесники, всегда была загадкой для Энрике. Сам он, решив стать писателем, сжег все мосты и теперь уже не мог пойти на попятную, как бы тяжело ни складывалась его карьера. Он знал, что если у него будет запасной вариант, то в один прекрасный день он не выдержит, сломается и так и не напишет свою грандиозную сагу из двадцати романов, как Бальзак или Золя, где переплетались бы судьбы главных героев, альтернативную версию славного города Нью-Йорка, населенного Сабасами мужского и женского пола, огромных размеров гобелен, сотканный из величия и безрассудства. Энрике не понимал, как такой умный, тонкий и способный человек, как Маргарет, может жить без страстного желания чего-либо достичь. Она была загадочной и притягательно-странной. Именно поэтому перспектива оказаться с ней в одной постели была одновременно желанной и устрашающей. По правде говоря, хоть Энрике и утверждал, что он не сексист, но, если бы Маргарет была мужчиной, он бы не чувствовал ничего, кроме презрения к отсутствию у нее цели и амбиций.

Когда Маргарет, в свою очередь, удалилась в ванную, Энрике принялся изучать две висевшие над диваном фотографии. Он предполагал, что они сделаны Маргарет, но при ближайшем рассмотрении решил, что это не так. На первой были запечатлены двое мужчин, один постарше, другой — лет двадцати, сидевших на булыжной мостовой с огромной рыболовной сетью, которую они, судя по всему, чинили. Как ни странно, оба были в обычной городской одежде: кожаные куртки, брюки, а у младшего — даже модельные туфли. Они смотрели на фотографа доверчиво и расслабленно, как смотрят на близкого друга. На другой фотографии трое маленьких мальчиков стояли посреди деревенской улицы. Как и рыболовы, они выглядели европейцами, что подтверждалось видневшимися на заднем плане низенькими покосившимися домишками и неровной, вымощенной булыжниками дорогой. Дети были очень разными. Один улыбался, второй смотрел очень серьезно и даже печально, третий, казалось, о чем-то задумался. Все трое выражали свои чувства с удивительной непосредственностью. Хотя они смотрели в объектив и знали, что их снимают, у зрителя создавалось впечатление, что дети заглядывают ему в душу. Энрике показалось, что он хорошо их знает: вот этот всегда немножко грустит, этот — шалун и проказник, а этот — мягкий и ласковый.

Фотографии явно были сделаны человеком, обладавшим не только острым глазом и умением обращаться с техникой, но и опытом. Антураж Старого Света и доверие, излучаемое персонажами, убедили Энрике, что снимал человек немолодой. Он не мог узнать автора и бесился из-за собственного невежества. Наконец Энрике решил, что это, наверное, Роберт Капа или какой-нибудь итальянский или французский гений. Он не помнил, кто из фотографов прославился подобными работами. В свое время он пропускал мимо ушей споры о творчестве Атже и Картье-Брессона[37], которые вели его родители и брат с сестрой. Обсуждение фотографий и кинофильмов невероятно раздражало Энрике, хотя и то и другое он любил. Иногда он баловал себя среди недели походом в кино — удовольствие, почти сравнимое с мастурбацией, но разве могли все эти технические уловки — смена объективов, игра со светотенью — сравниться с тем, что Джойс совершенно справедливо называл высочайшим и самым духовным из всех искусств — романом? Живопись, скульптура, театр — да, это великие виды искусства, но как быть с изображениями, получаемыми с помощью машины? Энрике любил всякую технику: ведь если правильно с ней обращаться, в конце концов она выдаст нужный результат. Но разве так работают мозги? Не важно, сколько часов он промучается за письменным столом: он в любом случае не может гарантировать, что ему удастся создать красиво звучащее предложение, а уж тем более полностью выразить все, что у него в голове.

Тем не менее фотографии были превосходны. Энрике очень хотелось узнать их автора и таким образом произвести впечатление на Маргарет. Очевидно, она ценила эти снимки. Они были вставлены в изящные рамки с пропорциональными полями. Может, это получилось у нее бессознательно, но, судя по тому, где она поместила картину и где — фотографии, Маргарет понимала разницу между своими любительскими опытами и результатом упорного стремления к совершенству.

— Какие потрясающие снимки, — сказал Энрике, когда Маргарет вернулась из ванной: отчасти потому, что действительно так считал, отчасти — чтобы предотвратить предположение, что в четыре часа утра ему следовало бы уже отправиться домой.

— Ох… — Маргарет уставилась на фотографии, будто забыла об их существовании. — Спасибо… — сказала она и добавила: — Италия великолепна.

— Италия? — повторил Энрике. Она уже успела рассказать ему, что провела один семестр в Италии, где жила в итальянской семье. Он заколебался. Так это она сделала фотографии? Нет, скорее всего, она их там купила. Стесняясь признать свое невежество, он осторожно спросил:

— Так это снято в Италии?

— Ну да, — задумчиво ответила Маргарет: казалось, она мысленно перенеслась в то время, когда там жила. Она снова заняла свое место на диване, Энрике сделал то же самое. — Жаль, что я тогда так мало снимала.

Значит, это все-таки ее работы. Энрике был поражен: какие прекрасные фотографии; она явно ими гордится, раз повесила на видном месте; они разговаривали много часов, и тем не менее она ни разу не упомянула фотографию в качестве призвания, даже не сказала, что это ее хобби.