Пожиратели тьмы. Токийский кошмар - Ричард Ллойд Пэрри

– Да, ее муж очень жестоко обошелся с ней, так как она не хотела сказать, куда отвезла Марию. И еще он был пьяницей. Однажды он упал в лужу и утонул! Она продала его свечное производство и с этими деньгами вернулась сюда, умоляя, чтобы ей позволили жить при монастыре.

– Почему она должна была умолять?

– Она не была дворянкой. Ее муж делал свечи, а отец был простым кузнецом. Но кошелек у нее был толстый, и это решило дело.

– Мария все еще у вас?

– Нет, однажды зимой она заболела и умерла, ей не исполнилось и двадцати лет. – Изабель смахнула слезу кончиком пальца, тронутая этой печальной историей.

Увы, подумала я, даже смелость матери не может оградить ее ребенка от опасности.

– Что стало с ее матерью? – спросила я.

– Ну, это сестра Анжелина, наша милая повариха! Она бранит мужчин, но мы не обращаем на это внимания, потому что на кухне она просто ангел. Она питает наши тела, а матушка Эрментруда питает наши души.

Я думаю о жертве, которую Анжелина принесла ради дочери, и о том, что она закончилась утратой, о ее горе. Перед закатом я иду на маленькое кладбище, примыкающее к церкви с северной стороны. На воротах читаю слова из псалма: «Моя плоть также покоится в надежде». Нахожу камень на могиле Марии. Там растет розовый куст, его листья увяли от мороза. Это зрелище не вызывает у меня печали, так как я знаю, что куст снова расцветет в следующем году. В такой час, в этом сером месяце, Природа не издает ни звука, и в этом месте отдохновения мое сердце также молчит.

На следующий день, когда приходит Изабель, я проявляю любопытство. Мне хочется узнать еще одну историю.

– Расскажите мне о сестре Маргерите, красота которой подобна золотистому цветку, в честь которого ее назвали.

Изабель хмурится и пожимает плечами.

– Я мало знаю о Маргерите. Она – секретарь матери Эрментруды, и в курсе всех ее дел. Она очень скрытная, а в набожности превосходит всех нас, – отвечает она. – Хотя вы видите, как гордо она держится. – Затем она наклоняется ко мне и доверительно произносит: – Признаюсь, я ее не люблю, как должно любить христианке!

– Понимаю, – говорю я, вспомнив о Кристиане.

– Но хватит; с моей стороны нехорошо дурно отзываться о ней. – Она встряхивает головой и продолжает веселым голосом: – Мы не можем сидеть и болтать здесь, потому что мать Эрментруда просила привести вас сегодня к ней.

Это сообщение вызывает у меня страх.

– Я не готова встретиться с ней. Скажите ей, что у меня опять поднялась температура, – умоляю я. – Или скажите, что я все еще страдаю от меланхолии.

– Вам уже намного лучше, это все видят, – отвечает она, с легким упреком. И берет меня за руку. – Не бойтесь. Она добрая.

Изабель ведет меня по коридорам и вниз по лестнице. Я иду медленными, маленькими шажками, потому что не хочу подчиняться и идти туда. Мать Эрментруда – не королева, которой я поклялась служить. Чувствуя мою нерешительность, Изабель мягко, но настойчиво ведет меня по галереям и переходам монастыря. Их закругленные арки обрамляют квадратный внутренний двор и сад, потемневший и увядший от мороза. Ноябрьский воздух обжигает мою кожу.

Мы входим в дом для собраний. Его стены отделаны панелями из натертого маслом дерева, и напоминают мне палаты в Эльсиноре, где король принимал своих посетителей. Коридор ведет в покои матушки Эрментруды. Там ждет Маргерита, как безмолвный часовой. Изабель пожимает мою руку и уходит.

Не говоря ни слова, Маргерита впускает меня в комнату и удаляется, повинуясь кивку матери Эрментруды. Я съеживаюсь под своей льняной одеждой. Опускаюсь на колени перед настоятельницей Сент-Эмильона, и мне видно только широкую полосу ее простого одеяния, отделанного зеленым бархатом. Скрестив руки на груди, я избегаю ее взгляда.

– Офелия, дитя мое, вы пришли к нам за помощью. В чем ваша беда? – спрашивает она.

Значит, Изабель назвала матери Эрментруде мое имя. Хорошо, что мне теперь не придется ей все рассказывать. Никто пока не должен знать мою тайну.

– Я опасалась за свою жизнь, ваша милость. Больше я ничего не могу сейчас сказать.

– Вы горюете больше, чем кажется естественным, и ваше тело слабеет и гибнет напрасно, – мягко произносит она. – Наш долг, и особая забота Изабель, вернуть вам здоровье тела и души.

– Я понесла большую утрату. Я вам очень благодарна за вашу помощь, – говорю я, упорно глядя на простой крест у нее на груди. В его центре сияет один яркий драгоценный камень, желтый, цвета надежды.

– Чего вы желаете? – спрашивает она.

– Я желаю одиночества и молитв. – Это не вся правда, но ее должно хватить, так как слова не могут выразить огромного количества моих устремлений.

– Щедрость вашего кошелька и обстоятельства вашего приезда позволяют мне предположить, что вы – вполне обеспеченная аристократка. Вы бежите от жестокого отца или от насильственного брака?

– Нет. – Я стараюсь отвечать ровным голосом и сдерживать слезы.

– Вы хотите остаться жить в монастыре и дать обеты бедности, целомудрия и послушания?

Я уже бедна, потеряв все, что мне дорого, и я уже не чиста. Я никогда не была послушной. Но этого я не произношу.

– Я не знаю, – говорю я правду.

– Вы совершили плохой поступок, в котором раскаиваетесь?

– Да… Нет! Прошу вас, в свое время я все расскажу. Не прогоняйте меня! – молю я и склоняюсь почти до земли. Я вижу только подол ее одежды и ее ноги в кожаных башмаках. Я бы их поцеловала, если бы это убедило ее позволить мне остаться.

– Вы можете остаться здесь, – говорит она. – Но вы должны работать и молиться вместе с нами и узнать то, что предназначил для вас Господь. Сестра Изабель будет вашей наставницей.

Подобно возвещающему ангелу, мать Эрментруда простирает руки и кладет ладони на мою голову.

– Теперь встаньте и идите с миром, Христос с вами.

В глубине души я чувствую нечто вроде прикосновения кончика пальца, от которого во мне снова загорается надежда.

Меня окружает белая зима. Монахини ждут дня рождения Иисуса Христа, до него осталось всего несколько недель. Колокола созывают их на вечерние молитвы, на утренние молитвы, на полуденную молитву. В своих белых облачениях сестры идут в церковь, ступая в следы ног, оставленные идущими впереди. Их дыхание, вылетающее белыми облачками, исчезает, как дым из печных труб. Неужели их молитвы так же исчезают, унесенные ветром, или они проникают сквозь купол небес и достигают ушей Господа?

Под замерзшей землей, свернувшись в темноте, ждет все живое. Я тоже жду во время долгих ночей Рождественского поста, освещенных слабой белой луной. Несмотря на то, что я одета в белую одежду, как монахиня, я ощущаю пятно греха, свою смертность, она обвилась вокруг меня подобно яркому поясу.