Император Юлиан - Гор Видал

Приск: И не только здесь, но в этом и заключается его обаяние, если только он не запутывается в своих периодах - тогда его длинноты наводят тоску. Кстати, Либаний, я вспомнил, что тебя тоже посвятили в элевсинские таинства, и не сомневаюсь, что ты испытал при этом то же самое, что и Юлиан. Я - другое дело. Представься мне случай пройти эти дурацкие "испытания", я, возможно, тоже возомнил бы, что мне даровано некое откровение, но это очень сомнительно. На свете есть такие бесчувственные натуры, которые абсолютно не способны воспринять таинства должным образом, и я как раз из их числа. Сейчас, как известно, об элевсинских таинствах можно писать с достаточной долей свободы, так как им приходит конец. Феодосий вот-вот закроет Телестрион и дожидается лишь благоприятной для этого шага политической обстановки. Епископы, само собой разумеется, ждут не дождутся разрушения Элевсина, и только поэтому я считаю, что его необходимо сохранить.

К таинствам я безразличен: они, по-моему, чересчур туманны и порождают тщетные надежды. Я не желаю превратиться в ничто через год, тем более через минуту, и вообще не хочу, чтобы моя долгая жизнь окончилась (тем более, что мне она вовсе не кажется долгой, и я бы не прочь прожить еще столько же!), и все же я подозреваю, что после смерти меня ждет небытие. А если даже загробная жизнь и существует, что это мне дает? Верить, подобно бедняге Юлиану, будто ты причислен к избранным лишь потому, что девять дней участвовал в каких-то обрядах, что обошлось тебе примерно в пятнадцать драхм, не считая непредвиденных расходов? Все это такая же чепуха, как безумные суеверия и чванливое чувство избранности, которые мы критикуем у христиан.

А я и не подозревал, что Макрина столь здравомыслящая, пока не прочел об их разговоре в Элевсине. Вот кто был бы Юлиану отличной женой, а я-то думал, будто она, как все женщины, говорила ему лишь то, что он хотел от нее услышать. Поразительная женщина! И все-таки не в моем вкусе.

Остальные дни, проведенные Юлианом в Афинах, не богаты событиями. Он пользовался большой популярностью, и все софисты перед ним заискивали. Достойно удивления, как страстно некоторые личности, якобы чуждые всему, кроме философии, жаждут заручиться поддержкой власть имущих, под напускным презрением к власти они скрывают страстное желание быть поближе к тем, кто ею облечен. Если намеченная ими жертва к тому же еще и так обаятельна, и так влюблена в философию, это угодничество становится просто омерзительным.

Либаний: В этом весь Приск! Так и просвечивает его зависть ко мне и ревность к нашим с Юлианом близким отношениям. Со всей ответственностью заявляю: с моей стороны в них не было и тени корыстных помыслов. Как только Приску такое на ум взбрело! Разве не я отказался от звания преторианского префекта, заявив, что звания софиста с меня вполне достаточно? Об этом моем поступке до сих пор помнят - и не только в Антиохии, но везде, где чтут философию. Те из нас, кто желает вести других к сияющим вершинам мудрости, должны отзываться на любой зов, любую просьбу о помощи, безразлично от кого она исходит, от принцепса или нищего. Иногда, правда, Юлиану изменял вкус, пример чему - история с Максимом, и тем не менее в его окружении были почти все блестящие умы нашей эпохи. Что же касается высказываний Приска по поводу элевсинских таинств, его атеизм вызывает у меня омерзение. Вряд ли Цицерона можно заподозрить в суеверии, а между тем он писал, что даже если бы всё, что дали Афины миру, исчезло, мир бы все равно остался навеки в долгу перед Афинами за одни эти таинства. С годами Приск явно сдал, но зависть оказывает пагубное влияние и на более блестящие умы, он же никогда и не был истинным философом. При чтении его злобных заметок невольно испытываешь жалость.

Приск: Во всяком случае, когда Юлиан благоговейно взирал на сноп пшеницы, который с такой торжественностью демонстрируют присутствующим в кульминационный момент празднеств…

Либаний: Да это же самое настоящее святотатство! То, что совершается во время таинств, не подлежит разглашению. Приск поплатится за это на том свете, а разболтавший ему наши высшие тайны обречен, кто бы он ни был, до скончания веков пребывать в навозе. Возмутительно!

Приск: Он, разумеется, воспарил духом, так как уверовал в то, что человек проходит тот же путь, что и злаки: увядает, погибает и возрождается к новой жизни. Но верна ли эта аналогия? Полагаю, нет. Прежде всего, пшеница, выращенная из зерна, - вовсе не та, что была в прошлом году, и выходит, наше бессмертие находится у нас между ног. Из отцовского семени действительно вырастает новый человек, но это совсем другой человек. Отец и сын - не одно и то же. Отца зарывают в землю, и на этом для него все кончено. Сын же, в свою очередь, когда-нибудь произведет на свет еще одного человека и так далее. Этот процесс, возможно, вечен, но человеческое сознание тем не менее конечно.

Либаний: Ненавижу Приска! Он хуже христиан. В таинства верил сам Гомер. Разве мог Гомер ошибаться?!

Приск: В целом Юлиан в Афинах не совершил ничего, что могло бы вызвать неудовольствие у христиан, хотя о его увлечении философией уже было достаточно хорошо известно. Он был осторожен. Припоминаю, что однажды он даже побывал в церкви.

Иерофанту Юлиан понравился, и тем не менее он считал, что Юлиан обречен. Интересным все-таки человеком был этот иерофант! Впрочем, ты его знаешь, так как именно он посвятил тебя в таинства. Вот кто лучше других понимал: нашему старому миру приходит конец! По-моему, ему даже доставляло удовольствие сознавать, что он в своем двухтысячелетием роду последний. Таков человек: уж если нельзя быть первым, он готов удовольствоваться тем, что он последний.

Юлиан Август

Конец моей чудесной жизни настал внезапно. В Афины прибыл от императора посланник с приказом: мне надлежит немедленно явиться в Милан к Констанцию. Никаких объяснений не давалось. Я воспринял это как приглашение на казнь. Точно такое же приказание получил в свое время Галл. Должен признаться, на мгновение я поддался страху и, шагая в одиночестве по агоре, даже помышлял о бегстве. Не следует ли мне нырнуть в афинские переулочки? - размышлял я. Поменять имя? Обрить голову? Или, может быть, переодеться неокиником и раствориться в толпе учеников, что бродят между Афинами, Никомедией и Пергамом, и так дождаться, пока обо мне не забудут, решив, что я умер, а посему не представляю более опасности?

Возле библиотеки Пантеона я внезапно остановился и, к немалому изумлению прохожих, воздел руки к статуе Афины на Акрополе. Я молил богиню позволить мне остаться в ее городе, предпочитая немедленную смерть отъезду в неизвестность. Но статуя хранила молчание, и я печально опустил руки. Как раз в эту минуту на пороге библиотеки показался Григорий. Со своей всегдашней кривой ухмылкой он направился ко мне.

- Я слышал, ты нас покидаешь. - В Афинах ничего не скроешь! Я ответил, что мне не хочется уезжать, но воля императора - закон.

- Ничего, скоро ты вернешься. - Григорий фамильярно взял меня под руку.

- Надеюсь.

- И вернешься увенчанным диадемой цезарем, государственным мужем в окружении охраны и придворных! Любопытно будет посмотреть, как изменится наш Юлиан, когда он явится нам подобно богу.