Всё сложно - Юлия Краковская

В последний год я много думала о том, что значит любить страну или быть евреем, французом, русским. Я думаю, что это совершенно ничего не значит. Да, есть язык, культура и самоидентификация, но все это вещи, которые мы приобретаем и можем потерять или изменить. Они и сами меняются, хотим мы того или нет. И они не часть нас, это просто истории, которые нам рассказывали в детстве и в течение нашей жизни, они не имеют лично ни к одному из нас никакого отношения. Какая связь между мной и какой-нибудь украинской еврейкой, пережившей погромы в прошлом веке? Ну да, я ей сочувствую больше, потому что мне сказали, что во мне ее гены. Но ведь если бы мне этого не говорили, а рассказывали бы что-то другое, я бы чувствовала принадлежность и сочувствие к другим людям. Возможно, что во мне есть и гены украинского насильника-погромщика. Почему бы не ассоциировать себя с ним тоже? Я верю, что все мы люди, носители всяких разных генов, черт характера, талантов и всего этого адского месива плоти и страстей. Мы живем на планете Земля, и было бы хорошо, если бы каждый из нас мог выбирать себе место и дело по душе. Ведь любой человек на самом деле любит что-то делать, просто не всегда знает об этом и живет, думая, что он любит только смотреть телевизор.

Больше всего меня мучил страх остаться без денег. Это очень страшно. Это не дает спать по ночам, это душит. Не знаю, как жили древние люди, которые каждый день могли погибнуть или потерять кого-то из близких, как они не волновались. Как они переносили постоянные перемещения? Возможно, эта постоянная тревога и есть наш инстинкт выживания, ведь они жили так несколько миллионов лет, а мы живем в цивилизованном мире всего чуть-чуть. Но это нехороший способ выживания. Постоянная тревога, постоянный страх. Мне кажется, так не жили мои родители и их друзья, они не боялись остаться на улице. Я же и мои подруги всю жизнь боимся. В моей жизни нет ничего постоянного, кроме этой самой тревоги. Когда я работаю, я постоянно боюсь, что меня выгонят, а когда я не работаю, я боюсь не найти работу или не иметь средств заплатить по счетам. С этим постоянным страхом я живу всю жизнь. Намного ли лучше обитателя пещеры я живу? Да, обычно мне не холодно, не больно и я не голодная, так же как и моя дочь. И это немало, но страх, который со мной постоянно, не дает дышать спокойно и разрушает всю радость жизни.

Когда я пришла на работу, Карин вскочила и позвала всех сотрудников, кроме меня, в зал заседаний. Через какое-то время ребята вышли с растерянными лицами и сказали мне, что Карин им сообщила, что я уволена. Это было явное нарушение рабочей этики. Жюльен позвал меня пообедать и рассказал о своей личной драме, связанной с одной из сотрудниц, которая металась от него к его другу и коллеге, тоже Жюльену. Бедняга был совершенно подавлен.

– А что случилось? Почему тебя уволили? – спросил Жюльен. – Я был в полном шоке. Спросил Карин почему, но она мне сказала: «Оставь, это личное, я не могу об этом говорить».

– Мы с ней поссорились на личной почве, и теперь она решила от меня избавиться.

– Но это же не по закону. Она меня тоже не любит, я знаю, ну да черт с ней.

И началась моя борьба за рабочее место: я просила аудиенции с нашим директором-американцем, я созванивалась с аккаунт-менеджером, тем самым пожилым Евгением, с которым мы очень хорошо сработались, и просила замолвить за меня слово. Он сказал, что был очень удивлен и раздосадован, когда ему сообщили, что меня – русскоязычного начальника проектов – снимают с большого русского проекта, который как раз набирает силу, обещал поговорить лично с директором. Все было бесполезно. Я бегала к адвокатам по труду и иммиграции, чтобы понять свои права. Когда в конце концов я сдалась и попросила выплатить мне увеличенную компенсацию, мне сказали, что слишком поздно и ничего поделать нельзя.

Все это время нужно было продолжать ходить на работу, хотя уже было совершенно непонятно зачем. Спать и есть я совсем не могла. Ночи напролет я смотрела какие-то сериалы, в которых нет ничего тяжелого или жуткого. Я ненадолго засыпала, проглотив несколько таблеток успокоительного, и снова просыпалась. Лицо мое посерело, я буквально чувствовала, как мне сводит скулы в бесконечной гримасе плача, но плакать при этом не получалось.

А с Гаем у нас установились своеобразные отношения. Мы виделись довольно часто, занимались сексом, когда он приходил по вечерам, – и это была единственная моя положительная эмоция. Впрочем, он всегда подчеркивал, что не готов к тому, чтобы мы стали парой, и более того – дети ничего не должны знать о наших отношениях. Все мои друзья были далеко, и только верные Ирка и Нинель оставались со мной на связи. Появилась и еще одна подружка, с которой мы были знакомы в Израиле, но там практически не общались. Она тоже была в полном жизненном раздрае: разошлась с мужем, потеряла работу, была в каких-то мучительных, неровных отношениях – и нас с ней как-то сплотили похожие переживания.

Вокруг была прекрасная парижская весна, стало совсем тепло, но мне было серо и страшно. Ясно было, что эти походы в офис меня доконают, но нельзя было не приходить, иначе они могли сказать, что я нарушила правила поведения на работе, и не дать мне зарплату за следующие три месяца.

Наступило лето, мы с Роми часто ходили в гости к Гаю, Роми играла с его детьми, мы болтали в саду. Иногда по вечерам мы разжигали костер.

Я очень любила Гая, это было то самое ощущение, буквально физическое, про которое просто знаешь, что оно есть. Если на вопрос, любишь ты кого-то или нет, ты начинаешь думать, то сразу ясно, что нет. Но когда есть вот это самое чувство, где-то в области сердца или даже солнечного сплетения, ошибиться невозможно. Однако со стороны Гая все было не так просто. Мы были очень близкими друзьями, мы обсуждали все на свете – философские вопросы, будущее человечества, человеческие отношения и еще много всего. Мы не во всем сходились – восемь лет армейской службы оставили свой след, он верил в то, что система нужна. Я же наоборот часто не могла понять, зачем детям в школе нужно запоминать таблицу умножения или выводить письменные буквы. Если мы не занимались сексом, то мы почти не обнимались и не целовались, и меня это расстраивало. В те выходные, когда он пропадал, я грустила и старалась не думать о нем. На душе все равно было тоскливо. Ох, как же хорошо известна мне эта тоска, когда я люблю мужчину больше, чем он меня. Но в основном мы виделись очень часто, пили по утрам вместе кофе, если он работал из дома, проводили вечера вместе с детьми или я звала его к нам вечером на ужин, когда его дети были у Карин. Потом он уходил и возвращался, когда Роми уже спала.

Однажды, когда мы в очередной раз лежали голыми в обнимку после секса, он сказал, что ему совсем неохота устраивать у себя прием, который он обещал своей сотруднице. Он уже не раз говорил мне об этой вечеринке, куда его сотрудница должна была привести своего парня из Турции, при этом меня он на эту вечеринку не приглашал.

– У меня вопрос, – не выдержала я, – а почему, пока я была с Жоффруа, ты приглашал нас на подобные мероприятия, а теперь нет?

– Ну потому, что там будет Лейла. Ты хочешь прийти? Приходи, конечно.

– Что, блядь?! Ты все еще встречаешься с Лейлой?