Последние дни Джека Спаркса - Джейсон Арнопп

Я никогда не умел любить, никогда не понимал сам принцип любви. Накогда не оглядываться – такой урок преподал мне отец. Двигайся вперед с сердцем, холодным, как стужа. Ни к чему не привязывайся, никогда не вспоминай того, что бросаешь позади.

В бездонных архивах моей памяти отцу посвящены лишь самые смутные воспоминания. От него осталась только тень. Иногда меня будоражит запах, или что-то резонирует со мной, и я догадываюсь, что это – напоминае о нем, потому что больше ничего не приходит на ум. Или я замечаю в себе отрицательные качества, которых не было у мамы. И это все.

Нет, он был не против одного ребенка – тем более такого умницы, как Алистер. Но потом на свет появился второй орущий мешок с говном и соплями. Я стал последней каплей. Умом я сейчас понимаю, что, наверное, проблема этим не ограничивалась, но для моей психики уже слишком поздно. Я запрограммирован. Можно досконально изучить строение бейсбольной биты, но она все равно существенно корректирует форму твоего черепа.

В три года восемь месяцев и семнадцать дней после дня моего рождения отец свалил в закат, и мы о нем больше не слышали. Когда мне было четыре, мама сожгла все его фотографии в садовой жаровне. Я до сих пор помню, как запах дыма разъедал горло.

Я готов поклясться, что мое первое воспоминание – это мамины вопли в тот день, когда она осознала, что ее муж больше не вернется. Она заперлась в спальне и стала истошно голосить. Как животные, которых заживо режут на бойне.

Мы с Алистером были в гостиной и все слышали. Я был слишком мал, чтобы понимать, что происходит, но я отчетливо помню взгляд, которым Алистер наградил меня перед тем, как пойти к маме.

Боже, этот взгляд…

«Слышишь? – говорил этот взгляд. – Слышишь, как наша мать надрывается? Это ты виноват. Из-за тебя отец ушел».

Мое первое воспоминание – вот эта бейсбольная бита.

С тех пор домашняя жизнь покатилась под откос. Бывали и хорошие времена, но Алистер все-таки ненавидел меня, а я, наверное, ненавидел его за то, что он больше времени успел провести с отцом. Однажды мама выхлебала целую бутылку вина и кричала мне через дверь моей комнаты, как жалеет о том, что родила меня. Мне было семь.

Папиного лица я почти не помню, но оказалось, что и незачем. Достаточно просто посмотреть в зеркало. Ну конечно же, из нас двоих именно я должен был вырасти похожим на него.

Моя мать едва могла взглянуть на меня.

Все сожженные в саду фотографии вернулись мучить ее, воплощенные в моем лице.

Внутри воющей человеческой капсулы, в ревущем туннеле гладкого белого пластика слишком покойно. Слишком много времени наедине с собой.

Неужели нельзя как-то придумать, чтобы МРТ-сканеры не были так похожи на гробы?

Прошлой ночью мне не снилась Мария. Я проснулся только утром, чувствуя теплую наготу Бекс у себя под боком. Счастье давно не навещало меня, но этим утром оно прошло поблизости.

Две жирные дорожки кокаина манили меня из ванной. Одним взмахом ладони и одним поворотом крана я смыл все в сток. Я сразу почувствовал укол сожаления, знакомый всем наркоманам, но я даю себе слово исправиться. Пора смотреть на мир трезво. Хватит сворачивать на легкую тропу.

Так я тут и очутился, с тревожной кнопкой в виде резиновой груши в руке. Следуя предписаниям доктора. Отчаянно желая отмести малейшую возможность, что что-то не так с моим мозгом. Но сканирование непросто перенести человеку, который предпочитает забывать. Здесь мне, охваченному кокаиновой ломкой, только и остается, что вспоминать о плохом и думать о смерти. Вина. Стыд.

Прошлое лето. Алистер все более выходит из себя с каждым новым сообщением на автоответчике.

«Джек, мне кажется, тебе стоит мне перезвонить».

«Джек, не знаю, чем ты занят, но нам нужно поговорить».

«Джек, да что с тобой?!»

Электронным письмам от него нет конца. Я пропускаю их мимо и только некоторые пробегаю вялым кетаминовым взглядом; стремительным кокаиновым взглядом; сонным накуренным взглядом с обратной стороны космоса.

Удалить, удалить, удалить.

Я только рад отвлечься на мягкий голос медсестры. Она говорит мне в наушники оттуда, из мира живых:

– Вы почувствуете легкую царапину на тыльной стороне ладони. Это просто оцифровка сигнала, о чем мы предупреждали.

Если есть ад на земле, он полон запертыми в гробах людьми, которых бросили наедине со своими мыслями и худшими воспоминаниями.

Моя мать сидит за реечным деревянным столом. Дрожащей рукой зажигает сигарету.

Я веду машину под проливным дождем. Алистер орет что есть силы.

Мне в вену вонзается иголка, и я начинаю паниковать от какофонии внутри этой гробницы. Я хочу стиснуть грушу. Хочу потрогать зажигалку, но зажигалка в кармане пиджака, который меня попросили снять.

Наверное, медсестра замечает мои дергающиеся беспокойные ноги, потому что в мои уши возвращается ее голос:

– Осталось не больше двадцати минут, мистер Спаркс. Постарайтесь представить себя в любимом месте.

Мне кажется, на свете нет любимого мне места. С тоской я думаю, как было бы хорошо иметь такое.

Я представляю, что сижу на пляже. Но в таком шуме он неизбежно превращается в пляж рядом со стройкой.

Я переключаю программу и оказываюсь в шумном пабе, где наливают бесплатно и без ограничения и насыпают бесконечные дорожки кокаина прямо на барной стойке. Я представляю, как напиваюсь и нанюхиваюсь, чтобы почувствовать себя на вершине мира.

Это тоже не помогает. Сначала я пугаюсь, а потом понимаю, что паб – это не мое любимое место. Это место, куда я бегу от реальности.

Лицо Бекс занимает все мое воображение. Никакого пляжа, никаких пабов – только наша брайтонская квартира. Мы сидим на желтом диване. Она держит меня за руку, смотрит мне в глаза и говорит, что все будет хорошо.

Ребекка Лоусон была моим якорем весь год моей наркозависимости и остается им до сих пор. Она – мой кокаин из плоти и крови.

Но как же я ее использовал. Все эти годы я видел в ней тело, которым хотел овладать, видел костыль, на который можно опереться, того, кем можно манипулировать.

Я обещаю не остаться перед ней в долгу.

Может, из этого еще выйдет что-то прочное, надежное.

Я не умею любить, но, может, я смогу построить нормальные отношения.

– Спасибо, что зашли, – говорит Роджер Корман.

Я ерзаю на стуле в его офисе на Бульваре Сан-Виченте, гадая, что он может мне сказать.

Когда я покинул медицинский центр, немного огорчившись из-за того, что ждать результатов придется целых три дня, я с удивлением обнаружил на телефоне сообщение от ассистента Кормана с просьбой встретиться. Я перезвонил немедля. Этот восьмидесятилетний человек – легенда малобюджетного кинематографа, подарившая миру свыше четырехсот фильмов, многие из которых отмечаются жанром «ужасы» в описании: «Пиранья» (1978), «Дети кукурузы» (1984). Первые успехи таких величин, как Фрэнсис Форд Коппола и Джек Николсон, случились под его крылом. К тому же он бог маркетинга и родом из того поколения, которое еще умело использовать трейлеры, чтобы кино продавалось лучше, вне зависимости от того, все ли из этих трейлеров можно было найти в готовой кинокартине.