Условно пригодные - Питер Хег

– Я обнаружила, что должны существовать разные виды времени,- сказала она.- Когда умерли мои родители, я это поняла. Питер тоже заметил это, мы изучали другие виды времени.

Стало совсем тихо, и долгое время никто ничего не говорил, в этой тишине они пришли к окончательному выводу о том, что их подозрения не были безосновательны. Что все мы были не в своем уме, в том числе и она.

Она это почувствовала.

– Давайте поскорее покончим с этим,- произнесла она.

Это звучало как разрешение. Вот какой она была. Даже среди этих людей и даже в такое мгновение она могла давать разрешение.

После ее слов все в классе почувствовали облегчение. Не было больше никаких неясностей. Все сомнения исчезли. Она позволила им перестать сомневаться. Мы все были не в себе: Август, Катарина и я,- это и было объяснением. Невменяемые.

Сомнения всегда считались наихудшим из всего.

– Самое отвратительное,- говорил Биль,- это когда ребенок лжет или что-то скрывает.

То есть когда что-нибудь скрывается, что-то не выяснено. Это было хуже всего.

Именно это я пытался объяснить Катарине в ту ночь, когда мы сидели на ее кровати. Что вся школа была словно большой механизм уничтожения всех сомнений.

Как и их эксперимент. Они захотели поднять непонятных им темных и сомнительных детей вверх, к свету.

Позднее я узнал, что это касалось не только Биля. И не только нашего детства, не только начала семидесятых годов. Теперь я думаю, что так считало большинство тех или все те, кто писал о времени между Августином и Ньютоном.

Они испытывали отвращение к сомнению.

В «Исповеди» Августин пишет, что время бежит само по себе, независимо от человека, и вместе с тем он говорит, что оно связано с человеческим восприятием. Здесь наблюдается некое противоречие, но он не приводит никаких разъяснений, похоже, что Августин вполне терпимо относится к тому, что там и сям возникает некоторая неопределенность.

В начале своей книги «Математические принципы натуральной философии» тысячу двести лет спустя Ньютон пишет, что «абсолютно правильное и математическое время течет в соответствии со своей собственной природой, равномерно и без всякой связи с чем-нибудь внешним».

В этом высказывании нет никаких сомнений. На самом деле во всей книге «Математические принципы натуральной философии» нет никаких сомнений ни в чем.

В промежутке времени от Августина до Ньютона случилось то, что человека удалили из времени. Теперь оно идет независимо от того, измеряет его человек или нет,- оно стало объективным. То есть свободным от неуверенности человека.

Но в результате происходит почти разложение. Ньютон был последним, кто всерьез мог верить во время вне связи с человеком. Вне связи с предметами. Да и вне связи со вселенной.

Измерение линейного времени начинает развиваться в Европе на самом деле всего лишь 300 лет тому назад, все остальное было лишь подходом к теме. Оно появляется, когда общество начинает изменяться так быстро, что уже более нельзя узнать каждый новый день, поскольку он теперь сильно отличается от предыдущего. Измерение времени возникает вместе с усложнением устройства общества, оно появляется вместе с развитием коммуникаций, почты, денежной системы, торговли, с возникновением железных дорог.

Этому существуют разные объяснения. Говорят, что время появилось одновременно с тем, как буржуазия вместе с наукой захотели освободиться от аристократии и религии.

Так, естественно, оно и должно было быть, это, по-видимому, является самой важной частью истины. Какой бы она ни была. Но, похоже, существует еще кое-что.

Когда читаешь Ньютона – не столько даже «Математические принципы натуральной философии», поскольку в этой книге он настолько далеко убрал человека, что самого его, писателя, уже почти там нет, как будто книга возникла оттого, что объективные законы природы сами себя записали, сколько когда читаешь его письма,- то думаешь, как же он похож на Биля. Одинаковая строгость, их стремление уничтожить все сомнения, их безжалостность. Как будто они представляют собой одного и того же человека, одного и то же директора школы на протяжении трехсот лет. Словно время не имело никакого особенного значения.

Должно быть нечто более глубокое и более подробное, чем историческое объяснение. Похоже, что существует нечто общее у всех этих представителей западной культуры: ученых, философов и людей, обладающих властью и знанием. Похоже, что никто из них не выносил темноты, не хотел мириться с сомнениями и неопределенностью. Даже внутри себя не мог терпеть неразрешенных противоречий. И тогда они попытались ликвидировать их.

Но это не может не привести к катастрофе.

Нам говорили, что в школе мы можем считать Карин Эре, которая была нашим классным руководителем, нашей матерью, а Биля – нашим отцом.

Наверное, поэтому управление обратилось с просьбой именно к ней. Они попросили ее изложить, что думает школа о характере наших с Катариной отношений, об Августе никто не упомянул, но было ясно, куда они клонят: они думали, что мы каким-то образом втянули его во все это.

Карин Эре составила список тех фактов, которые им были известны, это было перечисление всех тех случаев, когда нас видели вместе, с того первого раза, когда нас застали в библиотеке во время уроков, до того дня, когда мы пытались обменяться не имеющими к нам никакого отношения сведениями во время богослужения в церкви, и, наконец, той ночью, когда погиб Август, нас застали в учительской, когда мы стояли тесно прижавшись друг к другу.

Слова «тесно прижавшись друг к другу» она никак не прокомментировала. Но голос ее изменился, когда она это произнесла. Не было сомнений в том, что это очень серьезное обстоятельство.

Им так много было известно. Где и когда мы встречались друг с другом. Время и места. Но о самом важном они ничего не знали.

От управления было два представителя, мужчина и женщина, женщина спросила, что мы можем на это сказать. Она обратилась к Катарине, но заговорил я. Я обратился к Билю.

– Что случилось с Августом? – спросил я.

Они попытались остановить меня, но я не смотрел на них, я едва мог удерживать внимание на Биле, вынести присутствие такого количество людей можно было, только представив себе туннель: у одного его конца находился я сам, Биль стоял у другого,- кроме этого, не существовало ничего.

– Как вам удалось выбраться? – спросил я.

Он ответил что-то, что мне было больно слышать, я хотел было подойти к нему, но что-то мне мешало, это был полицейский за моей спиной, я совсем позабыл о нем, я попытался объяснить ему, что мне надо освободить руки, чтобы кое-что показать. Я показал в воздухе, как одна рука крепко держит другую.

– Он держал вас вот так – тут никак не освободиться,- сказал я.

Август сломал ему пальцы, это слишком большая боль, чтобы можно было освободиться, они меня не понимали. Только Биль понял.