Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

– Не езжай, Ванечка! – вдруг ласково тихонько попросил голос, и государь приник к лежащему без сил своему кравчему.

– Да почему же! Разве ждёт ныне время?! Сам же говорил давеча…

Только глухо слабо застонал Федька в ответ, и отворотился даже горько.

А в то же время заколотили в ставни и двери приказной избы, и к государю гонца доставили. Чуть живого от усталости. Конь его тоже шатался и падал с ног, и ясно было, вряд ли уж когда поскачет по делам вестовым. А спешка такая была вот отчего. Перехвачены были тайные письма кое-кого из боярства, и след тот вёл прямиком в Литву к Курбскому. Сперва опальный, а ныне прощённый князь Василий Серебряный87, воеводой в Полоцке будучи, времени не терял уж даром, и отслужил государю тем, что не стал долго раздумывать, а выслал гонцов с этими письмами, тщательно переписанными, прямиком в Москву, одно подлинное из коих при себе для верности оставив, если вдруг с гонцами что случится. Только вот по пути прознав об отъезде государя, спешно поворотили гонцы в обход Москвы на Коломенское. И один остался на дворе некого купца, а коня своего и запасы отдал товарищу, иначе загнали бы обоих и не поспели… И так едва не остался в поле чистом волкам на съедение. Ведь по пятам с севера и запада шло такое ненастье, которого давно не помнили и старики об эту пору. Ветер налетел невиданный, чёрные тучи валили по крышам чуть ли, так скоро, как только перед градом в самый зной духотный летний случается, но разразились не громом, а ледяным ливнем на многие часы. И сколько видно было дорогу позади, всё было во мгле этой, непроглядной и сырой. Все тропы и пути развезло, а на пограничье этой стены ненастья ночами вставал мороз, и все степи, сухим травостоем полные, делались точно железные непролазные дебри, и о ледяные их доспехи тупились сабли даже. Лютень88 сменялся водотёком, точно протальник89 наступил среди зимы, а после вдруг налетал мороз, и кони резали ноги о корку втали90, так что им, гонцам, пришлось ногавки91 им придумывать из порванных на полосы пол кафтанов собственных, чтоб до цели дотянуть. А многие обозы встречные ставали среди пути наезженного, ибо вчерашние сугробы в один час истекали серым месивом, колеи исчезали, а полозья саней оказывались волочащимися по голой земле, и от натуги сыромятные завороты на оглоблях рвались. А после новый буран заносил сани, и лошадей по пузо, и ежели промедлить, то во льду всё это враз обездвижено будет… Напасть, одним словом.

И скверно сие было, и в то же время до странного к месту. Беспутье случилось обширное, и уже в тот же вечер ненастная оттепель накрыла и Коломенское с окрестностями. Не было речи теперь, чтобы куда-либо отправляться… Сутки промедления, сперва так испугавшие Иоанна, во всём чёрные знамения видевшего, теперь обернулись, напротив, спасением. Временем, данным всему миру его на обмысление.

Что было в Фединой мольбе не ехать, остаться, кроме безмерной усталости их обоих? И что, если б не послушал я его… А что, если б не случился тот ужас в овраге, а всё бы мирно прошло, и я бы в ярости греховной нечестивой корить его принялся за бесовские пляски, лукавя всем в себе, ведь ярился – да любовался, никогда доселе огня такого в себе не чаял… Ведь это он мне меня же показывал! И власть и силу, и смирение тоже… Смирение. Смирение… Засели мы тут, в неведении полном пребываем. Так ведь не только мы. И враги наши в неведении мятущемся! В бездействии как бы поневоле тоже. Но что будет, когда погоды установятся? У Бога дней много. Да у нас всё под предел, до минуточки…

Вставал и ходил Иоанн, и сам с собою как бы говорил, и жестами был сходен с теми трагиками-мыслителями греческими, что на стенной богатой росписи крытых переходов Кремля отражали великую мудрость древних.

– Что-то на Москве теперь.

– Что-что. Обсираются, чай, со страху! – Охлябинин то и дело заливался смехом и мёдом, несказанно радый исходу, и его никакие опасения, казалось, не волновали ничуть. – Да ты б не печалился напрасно, государь. Они щас аки крысюки там в кучу сбиваются близ Кремля-то опустелого. Ты, государь, не тревожься. По такому-то беспутью всем хреново кататься. И пускай себе посидят, подумают. Ай да и нам передышка на руку!

– Это как же выходит, что Литва с Новгородом бы за спиною моей сговорилась скоренько, а там и Евфросинья92 из монастыря своего возопила бы… Если б увяз я на полдороги, потеряно всё могло бы быть враз!

Государь замолк надолго над шахматной доской. Ветер надсадно ныл и бился в ставни, выматывая душу, но так тут тепло и покойно вдруг сейчас стало. Огонь горел в светильниках, печь грела их всех, покой казался таким настоящим. Глядя в давно уж решаемую, да не решённую партию, Иоанн забылся, картины разные вперемешку пошли перед ним.

А Федька отсыпался бесстыдно. Валялся, тянулся и услаждался уже не только травами, но и пирожками, хитро пост обходящими, горяченькими, приносимыми ему в постель. И молоком. Государь распорядился, а он и не противился. И как-то на второй день, когда его покидала несносная боль во всех жилках, и круговерть в голове, и страшащий мрак внутри таял, уступая законные права всегдашним хотениям, он поддался сладкой лёгкой дрёме, и как наяву увидел Петьку, и матушку… Шла она к ним, воскидывая руки, потому что как раз сейчас он пояснял черенком травины какой-то, зелёным быстро сохнущим соком из неё, на ровном льне скатерти ход битвы при Судоме. Но Петя спорил, и своим пальцем стирал-размазывал штрихи зелени, больше забавляясь, вызывая брата на потасовку. А ему досадно было, ведь какова была победа! "Княгиня-матушка! – семеня за нею, как утица за лебедью, вещала Марфуша. – Уж сколько разов толковала им, что не можно на скатертях праздничных битвы начертывать, да всё напрасно! Не стелили б так рано."– "Да не княгиня я…" – мягкий голос матушки пробудил его.

– Вот Петька дурень, – промолвил он, глубоким вдохом прерывая светлое и томительное почему-то видение детства.

– Федь, ты чего? Давай-ка подыматься, сокол мой. Не отлежал ещё бока-то?

Мгновенно приходя в себя, он откинул одеяло и осмотрелся.

Он уплёл трапезу, не озаботившись даже на короткую рубаху накинуть чего ещё. Новости, которые ему меж тем сообщал Иван Петрович, буднично так, о том, чем вакхичекий выход его окончился, доходили с трудом.

– Надолго мы тут?

– Эт ты меня пытаешь?

Дожёвывая пресную лепёшку