Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

– С собой кончить пожелал, что ли?!

– Да Бог с тобою, государь, нет же, говорю – перемахнуть… А вернуть его можно. Сила через него идёт немалая, только он, дурашка, ею владеть не умеет, не смыслит ничего, почитай, в путях-то Велесовых. Хоть знатно этому способен. Вооот… Вечный Зов он услыхал. Теперь слышать его всё время будет… Тебе вот Зов тот тоже слышен, государь. Только по-своему Он тебя зовёт, и путь у тебя потому иной будет. Ну да ладно, то не беда, если воля есть и разум тоже…

– Как, как вернуть, говори же, ирод ты?!

– Есть тут, государь, у него кто, чтоб наиближе других был? Любил чтоб его особо…

– Отец его тут.

– Н-нет, батюшка нам не подойдёт, пожалуй… – задумчиво, вглядываясь в лик бесчувственного Федьки, дед поглаживал бороду. – Не та Жива нам нужна. А зазноба есть, любушка али полюбовница? Чтоб прикипели друг другу.

– Да откуда!!! – тихо взвыл Иоанн, яростно обращаясь к тёмному углу с образами.

– Ты поразмысли, подумай как след, государь-батюшка, – тихо и строго, но с мягкостию, вставая, сказал ведун, пронзая, казалось, самую душу Иоанна голубоватыми глазками, – припомни. Не просто душевное или кровное, но и телесное вожделение если к нему в ком есть, страсть всяческая, человеку известная, чтоб в том была, такая боль без него была бы, что житие немыслимо, и не только братски-отечески, девичье-созерцательно, но нутром чтобы всем. Вот этакий голос обратно его призовёт. А на прочее он Оттуда не откликнется.

Молча подал ему государь заведомо приготовленную плату, отпуская.

Велел всем молиться, кто может. Воеводе приказал успокоительного сбора принять и спать идти нынче, ибо до утра ничем никто уж не поможет.

Сам же остался сидеть возле.

То ли сон то был, то ли вправду сам себе он в полузабытьи страдания вторил: «Господь воцарися, в лепоту облечеся! Если есть к нему в ком вся страсть человеческая, чтоб житие без него немыслимо было, то такой голос обратно его призовёт»…

Разоблачившись донага, и погасив все свечи, кроме лампадного огонька перед Богородицей, он возлёг рядом с пугающе прекрасным телом бесчувственным, обнял его, содрогаясь горестно и сладострастно, укрылся вместе с ним одною льняной простынёй под одним медвежьим одеялом, и стал звать.

Глава 10. Великий пост

«А что Христос. Мученик, заложник, вроде тебя… Бог полуправды! Светоч рабов да кротких. И раб ныне сильных. Не по воле своей, по слабости… Мягкосердечию своему. Застят именем его, окровавленным и милосердным, бесчестные и злобесные очи миру нашему, с больной, гнилой насквозь и мёртвой уже души да на здоровую все грехи валят, соки её выпивают, а мы и рады, мы и покоряемся, только того не видим, что покорство это множит распри, раны земли раздирает всё более!!! Что уж и смысла и радости нет жить и быть тут, когда велят тебе нечестивые поскорее убираться отсюда, а прежде им всё в себе отдать, а они и сожрут не подавятся… И слёзы и боль, и труд твой. И сами прахом в землю лягут, аки скоты бессловесные, а сколько добрых сердец и жизней разобьют! Адово колесо крутится, не Велесово!

Ты же – по воле и силе мученик, по чести заложник… Не Бог, человек ты. Человек.

Земное царство – извечно Каинов путь, Кронова жертва83, и блажен ты во всякое время своё, ибо мученик, жертвующий душой страдающей во исполнение назначенного тебе пути. Но цели твои – не в миру. Они выше…»

Говори, ещё говори, беззвучно молил Иоанн, выпивая каждый вздох его, исполненный столь жгучего смысла, что нечем становилось дышать самому, и тихий ровный голос Феди, юноши, пламенного в чистом неведении своём, в порывах сердца, не разума пока ещё, только-только восходящего к солнечной силе своих будущих лет, лежащего здесь на грани смертельного сна, был сейчас и иным голосом, бесконечно умудрённым, отдалённым от жалкости телесной уязвимой бездной времён и знанием судеб, заведомо уже как будто прописанных там, в ясности Прави. И была в нём нежность сожаления о нём, Иоанне, рабе Божием горестном и одиноком, терзающемся сомнениями и гневом, и печалями, и жаждой утешения. Часто молился Иоанн перед образом Богородицы милосердной, и чудилось ему материнское утешение Её внимательного молчаливого сочувствия, но никогда, ни разу до этого времени Небо не говорило с ним… Осуждающе глядело в душу грозными карими очами Спасителя, и – молчало.

– Говори!.. Что ещё не знаю я, что знать мне надобно! Не умолкай только…

Едва касался закрытых век и уст сладких, всё ещё бледных, поцелуями дрогнувших перстов, а груди белоснежной бархатистой – устами своими, горящими и в мольбе изнемогшими, и слушал… Не было тяжельче ночи пока в его жизни, после той, что у гроба Анастасии провёл. Но там и надежды не было. А тут молот и наковальня сходились, а он – государь по праву и закону, "не на словах – на деле государь"… – аки младенец лежал меж ними и слезами исходил в страхе и немочи, но с каждой минутой пробуждался в нём доселе дремлющий в путах и тенетах Змей.

«Путь твой – путь Силы. Опасный он для такого, как ты, для гордого и мощного, для могущего, для того, кому поклонятся и низшие-преданные, и благочестиво заблуждающиеся, и даже такие же сильные. Поклонятся и те, кто знает и ведает, потому что нет иного спасителя сейчас у нас всех здесь, и ведающие это видят, а прочие – чуют, точно звери – беду неминучую, и бегут под сень спасительную… Страшно им в недра тёмные те лезть, да снаружи остаться того страшнее».

Страшно, ой как страшно, Феденька, и мне, аки тому зверью неразумному, на груди твоей сейчас спрятаться-схорониться хочется, у тебя – волхва невольного – защиты испросить, как будто ты сам не бьёшься с лютой Марой своей… Говори же, мой архангел чистый доблестный, мой бесовской искус редкостный, и не в тебе порок – во мне, во мне, окаянном, токмо же…

«И ты, рождённый царским рождением, лютым волхованием зачатый на волчьей шкуре волей отца твоего гаснущего и согласием матери расцветающей, по колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, в алом шелку закутанный, чёрной грозой отчитанный, светом яростным осиянный, ты – царь ныне. Царю Небесному подвластен только одному, и имя тому Царю – Совесть. И Отечество ему – Долг. И нет горше и почётнее в веках участи твоей, принуждённому долг с совестью примирять, несоединимое единить, а неделимое – рубить в себе без жалости. И не будет, покуда человеки