Несущий огонь - Бернард Корнуэлл

– То есть, допустим, еще человек сто двадцать?

– Самое меньшее, – согласился я.

– А сколько ведет Этельхельм?

– Если он теперь двинется, то возьмет, сколько сможет. Сотни три, а то и больше.

– Иеремия?

– Пятьдесят, от силы шестьдесят. Но под Беббанбургом его не будет.

– Вот как? – с сомнением произнес Финан. Он нахмурился, потом поднял камешек и запустил «блинчик» по поросшей ряской глади пруда. – Откуда ты знаешь, что Иеремия в этот самый миг не плывет вместе с Эйнаром к Беббанбургу?

– Не знаю.

– Значит, просто догадываешься.

– Иеремия служит и нашим и вашим, – рассуждал я, – потому не захочет показать, будто определился с выбором. Если он приплывет под Беббанбург, то будет вынужден встать на якорь вместе с кораблями Эйнара, и тогда мой кузен поймет, что чокнутый епископ его предал. А если войдет в гавань Беббанбурга, то этот вывод сделает Константин. Иеремия желает быть на стороне победителя, а значит, дружит со всеми. Может, он и безумный, но не дурак. Уверен, он укроется в Гирууме и станет выжидать.

Ирландец кивнул, соглашаясь с доводом.

– И тем не менее, если мы проникнем внутрь, нам придется иметь дело с тремя сотнями дружинников, – проворчал он.

– Скорее, с двумя.

– И пробиваться с боем на гору?

– Часть пути.

– А снаружи будет еще четыреста или пятьсот врагов, норовящих ударить нам в спину?

– Да.

– Не говоря уж про мерзавцев-скоттов, которые тоже не будут довольны.

– Они вечно недовольны.

– Ну да, это так.

Мой друг запустил еще один камень и посмотрел, как он тонет в темной воде пруда.

– И Сигтригр тебе не поможет?

– Поможет, – ответил я. – Хотя не пойдет вместе со мной на приступ. Когда перемирие закончится, ему потребуются все воины, какие у него есть.

Финан сделал еще несколько шагов и подошел к засохшему дереву, черным столбом возвышавшемуся на берегу пруда. Других деревьев поблизости не было, а это погибло так давно, что ствол его раскололся, из зияющей трещины выглядывал густой мох, а от веток осталась только пара голых обрубков. К этим одиноким сукам были прибиты или привязаны многочисленные полоски ткани.

– Древо молитв, – сказал ирландец. – Здесь обитал какой-то святой?

– Здесь обитал бог.

– Бог? – Он с удивлением посмотрел на меня. – Ты хочешь сказать, что какой-то бог решил поселиться в этом проклятом месте?

– Один выстроил тут палаты.

– Иисус милосердный, ну и странные у тебя боги. Или, может, этому малому – Одину – просто нравились болота? – Финан вытащил из-за пояса нож. – Думаешь, боги внимают молитвам?

– Я бы на их месте не стал. Только представь: воющие бабы, плачущие дети, хнычущие мужики!

– Ты великий воин, – заявил мой друг. – Но, к счастью, не бог.

Он отрезал полоску от своей куртки, нашел пустое местечко на ветке и привязал кусочек ткани. Потом закрыл глаза и помолился, но предназначалась ли его молитва Одину или христианскому Богу, я не спрашивал.

– Я не могу придумать лучшего способа захватить крепость, – признался Финан, глядя на полоску ткани.

– И я тоже, разве что мне удастся собрать тысячу воинов. А этого я не могу, деньги у меня кончаются.

– Ну еще бы! – Он расхохотался. – Ты ведь швыряешься ими, как епископ Вульфхерд в борделе. – Его рука коснулась неровного кусочка ткани. – Поэтому да будет так. Да будет так.

Эдит я разыскал в маленькой церкви Гримесби. Пусть город был датский и населен по преимуществу язычниками, но процветание его зависело от кораблей и моряков, и ни один портовый город не разбогатеет, если будет отпугивать торговцев. Христианские моряки за милю увидят крест над церковью и поймут, что здесь им рады. К тому же я то и дело повторял своим сторонникам из христиан, что мы, язычники, редко обижаем их единоверцев. Мы верим, что богов много, поэтому привыкли смотреть на религию другого человека как на его личное дело. А вот христиане, извращенно полагающие, что Бог только один, считают своим долгом убивать, калечить, порабощать или порочить любого, кто с ними не согласен. При этом говорят, что делают это для его же блага.

Эдит отправилась в церковь не помолиться, а ради имеющегося там пола. Не заставленный мебелью и просторный, он позволял раскатать штуку льняного полотна. Ткань была голубая.

– Прости за цвет. – Эдит вместе с еще двумя женщинами на четвереньках ползала по полотну. – Надо было бы выкрасить его в отваре резеды. Я спрашивала цвет потемнее, но все темные материалы были только из шерсти.

– Шерсть слишком тяжелая, – заметил я.

– Но эта, льняная, дорогая. – На ее лице отразилась озабоченность.

– И белый цвет будет плохо виден на голубом фоне, – добавила Этна, жена Финана.

– Тогда возьмите черный.

– Черной материи у нас нет! – воскликнула Эдит.

– У него есть, – сказал я, глядя на попа, мрачно стоявшего у алтаря.

– У него? – переспросила Эдит.

– Он ее на себе носит, – бросил я. – Стащите с него сутану!

– Господин, не надо! – Поп забился в угол. Это был лысый коротышка с узким лицом и беспокойными глазами.

– Можно раскрасить ткань. Воспользуйтесь смолой, – предложил Финан. Потом кивнул на священника. – Из этой жалкой рясы два оленя не получатся, ведь нам нужно по одному на каждую сторону. А смолы в гавани сколько угодно.

– Отличная мысль! – торопливо подхватил поп. – Используйте смолу!

– Она не успеет высохнуть, – сказала Этна. – Одна сторона еще могла бы, но нам нужно перевернуть ткань и закрасить изнанку.

– А если уголь? – нервно предложил священник.

– Смола, – подвел я черту. – Только на одной стороне. А потом нашьете это на парус «Ханны».

«Ханна» была одним из трех купленных Бергом кораблей. До этого он назывался «Святой Кутберт», но Берг, ненавидевший христианские имена, нарек его «Ханной».

– «Ханна»? – спросил я у него.

– Да, господин. – Он зарумянился.

– Это в честь дочери Оллы?

– Да, господин.

– Девчонки, желавшей продать своего брата в рабство?

– Именно.

Я воззрился на него, вогнав в краску:

– А тебе известно, что переименовывать корабль – к несчастью?

– Известно. Но если девственница помочится в трюм, то все будет в порядке, да? Мой отец всегда советовал: найди девственницу и попроси… – Он не договорил и просто махнул рукой в сторону переименованной «Ханны». – Тогда ведь все будет хорошо, правда? Боги не станут сердиться.