Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу - Петра Куве

После того как фотографы уехали, Пастернак поднялся к себе в кабинет, чтобы составить телеграмму в Шведскую академию. Он отправил ее позже в тот же день: «Бесконечно признателен. Тронут. Удивлен. Сконфужен. Пастернак».

Закончив писать, он немного погулял с Чуковским и его внучкой. Он сказал им, что не возьмет Зинаиду в Стокгольм[579].

* * *

Уйдя от Пастернака, Чуковский зашел к Федину, который сказал ему: «Сильно навредит Пастернак всем нам. Теперь-то уж начнется самый лютый поход против интеллигенции». На следующий день Чуковского вызвали на срочное заседание Союза писателей. Курьер ходил в Переделкине из дома в дом и передавал писателям повестки — все понимали, что грядет общественное осуждение, и снова почувствовали тень Сталина. Получив повестку, Всеволод Иванов упал; его домработница нашла его лежащим на полу. Врачи подозревали у него инсульт[580]; месяц он оставался прикованным к постели.

Когда такую же повестку принесли Пастернаку, «лицо у него потемнело[581], он схватился за сердце и с трудом поднялся по лестнице к себе в кабинет». По его словам, когда он читал повестку, рука у него «вроде бы отнялась»[582].

«Мне стало ясно, что пощады ему не будет[583], — писал Чуковский в своем дневнике, — что ему готовится гражданская казнь, что его будут топтать ногами, пока не убьют, как убили Зощенку, Мандельштама, Заболоцкого, Мирского, Бенедикта Лившица».

Чуковский предложил Пастернаку поехать к Екатерине Фурцевой, единственной женщине — члену политбюро, и сказать, что «Живаго» попал в Италию помимо его воли и что его огорчает вся «свистопляска, которая поднята вокруг его имени». Пастернак спросил Тамару Иванову[584], стоит ли писать Фурцевой. Когда Иванова спросила, почему именно Фурцевой, Пастернак ответил: «Ну, знаете, ведь она все-таки женщина…»

«Дорогая Екатерина Алексеевна[585]!

Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. Мне кажется, что честь оказана не только мне, а литературе, которой я принадлежу… Кое-что для нее, положа руку на сердце, я сделал. Как ни велики мои размолвки с временем, я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором. Что же, если вам кажется это справедливым, я готов все перенести и принять… Но мне не хотелось, чтобы эту готовность представляли себе вызовом и дерзостью. Наоборот, это долг смирения. Я верю в присутствие высших сил на земле и в жизни, и быть заносчивым и самонадеянным запрещает мне небо».

Прочитав письмо, Чуковский испугался ссылок на Бога и небо и ушел от Пастернака, чуть не плача. В тот же день Пастернак побывал и у Ивинской, на «Малой даче». Возможно, он принес ей письмо Фурцевой, которое так и не было отослано и нашлось гораздо позже среди бумаг Ивинской. Ивинская, как и Чуковский, наверняка понимала, что письмо — не выражение раскаяния, которого ждали власти. Кроме того, Пастернак рассказал ей о посланной в Стокгольм благодарственной телеграмме и несколько раз взволнованно повторил, что предлагал ему Федин. «Как ты думаешь, можно ли сказать, что я отказываюсь от романа?» Ответ ему на самом деле не был нужен. Ивинской показалось, что он ведет продолжительный диалог с самим собой.

Кремль счел реакцию на премию на Западе вполне предсказуемой. «Радио «Освобождение» объявило[586], что немедленно начнет транслировать текст «Доктора Живаго»; позже трансляцию запретило ЦРУ под предлогом защиты авторских прав. В американской и европейской прессе Пастернака чествовали как нонконформиста, бросившего вызов тирании. В официальном ответе МИД СССР Эстерлингу были отмечены его замечания относительно «Доктора Живаго». «Вы и те, кто вынес решение[587], обращали внимание явно не на ее литературные достоинства, и это понятно, так как таких достоинств в книге нет, а на определенную политическую сторону дела, поскольку в книге Пастернака советская действительность изображается в извращенном виде, возводится клевета на социалистическую революцию, на социализм и советский народ». Шведскую академию обвинили в раздувании холодной войны и обострении международной напряженности. Власти еще не высказались в полную силу, и дома у Пастернаков продолжали праздновать: все больше друзей приходило выпить за здоровье Бориса Леонидовича и отметить именины Зинаиды Николаевны. «Никто не предвидел, что нависла катастрофа», — записал Чуковский в дневнике.

* * *

Утром в субботу москвичи раскупали «Литературную газету»: по городу поползли слухи о небывалых нападках на Пастернака. В газете полностью воспроизвели письмо редколлегии «Нового мира» 1956 года с отказом печатать роман; его сопровождала редакционная статья. Оскорбления начинались с заголовка: «Провокационная вылазка международной реакции». Обычные читатели, многие из которых впервые узнавали о «Докторе Живаго» и Нобелевской премии только из статьи в газете, упивались пикантными подробностями о грехах романа. Читателей редко баловали такими неотцензурированными описаниями и цитатами из запрещенного произведения. Уже в 6 утра люди выстраивались в очереди[588]за «Литературкой». Тираж газеты составлял 880 тысяч экземпляров[589], и его распродали за несколько часов.

В редакционной статье герой романа назывался «внутренним эмигрантом»[590], малодушным и подлым; утверждалось, что он так же чужд советскому народу, как и автор. Пастернака называли союзником тех, кто ненавидит «нашу страну и наш народ».