Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу - Петра Куве

«Доктор Живаго» на французском языке вышел в июне 1958 года. Когда Пастернак увидел роман, он расплакался. В письме к де Пруайяр[548]он признавался, что «выход «Доктора Живаго» во Франции, замечательные письма, которые оттуда приходят, — от них кружится голова и захватывает дух — это само по себе роман, особый род опыта, который создает чувство влюбленности».

В том же месяце Пастернаку написал Камю; к письму он приложил текст своей лекции, прочитанной в Упсале. «Я был бы никем без России XIX века[549], — писал Камю. — Через вас я заново открыл ту Россию, которая вскормила и поддержала меня».

В сентябре «Доктор Живаго» вышел в Великобритании и США. Марк Слоним, написавший подробную рецензию для книжного обозрения «Нью-Йорк таймс», писал в восторженных тонах: «Для тех, кто знаком с советскими романами[550]последних двадцати пяти лет, книга Пастернака стала сюрпризом. Радость такого литературного открытия смешивается с чувством удивления: то, что Пастернак, проживший почти всю жизнь в советской среде, смог противостоять огромному внешнему давлению и ограничениям, выносил и произвел на свет произведение в высшей степени независимое, с широкими чувствами и необычной изобразительной силой, — кажется почти чудом».

В начале октября «Доктор Живаго» вышел в Германии, и критик Фридрих Зибург из «Франкфуртер альгемайне цайтунг» писал: «…эта книга попала к нам[551]как беженка, точнее, как паломница. В ней нет ни страха, ни смеха, но уверенность в неразрушимости рода человеческого до тех пор, пока люди могут любить».

Критики в основном откликнулись положительно, однако так было не всегда. Орвилл Прескотт, обозреватель «Нью-Йорк таймс», называл роман просто «приличным достижением». «Будь он написан каким-нибудь русским эмигрантом[552], или американцем, или англичанином, проделавшим много подготовительной работы, едва ли «Доктор Живаго» породил бы такую шумиху». Выступая на Би-би-си, Э. М. Форстер сказал: по его мнению, роман переоценили. «Ему явно недостает основательности «Войны и мира». Не думаю, что люди на самом деле очень интересуют Пастернака. Книга кажется мне любопытнее всего своей эпичностью».

Хотя после выхода романа в Италии в Кремле никаких заявлений не делали, власти продолжали враждебно относиться к Пастернаку. Когда Сурков летом встретился с британским журналистом и политиком Р. Г. С. Кроссманом, он защищал запрет романа. «В вашем буржуазном обществе[553]так называемая свобода допускает не только Шекспира и Грэма Грина, но и порнографию. Мы не видим ничего безнравственного в том, чтобы запретить издательствам печатать комиксы… или вредные романы. Пастернак — странный тип. Авторитетные товарищи убеждали его, что конец романа неправилен, но он не принял их советы. Официально он член нашего союза, но духовно он антисоциален, одинокий волк».

Когда Кроссман заметил, что многие великие писатели «странные», в том числе Ницше, Сурков погрозил кулаком и закричал: «Да, и мы запретили бы Ницше и таким образом предотвратили рост гитлеризма».

Кроссман заметил, что он говорит о романе, которого не читал.

«Но «Доктора Живаго» окружает дурная слава, — огрызнулся Сурков. — Все о нем говорят».

«Где — в Москве?» — не без злорадства осведомился Кроссман. То внимание, какое Пастернак получил на Западе, вызвало не только шквал писем от поклонников, но и письма от критиков внутри страны. Он получил письмо из Вильнюса[554]; автор писал по-немецки: «Когда вы слушаете, как наемные убийцы из «Голоса Америки» хвалят ваш роман, вы должны сгореть со стыда». Федор Панферов, главный редактор литературного журнала «Октябрь», настоятельно рекомендовал Ивинской, чтобы Пастернак поехал в Баку[555]и написал о строительстве нефтяных вышек, чтобы искупить свою вину.

В апреле Георгий Марков, секретарь Союза писателей СССР, вернулся из официальной поездки в Швецию. Он сообщил коллегам, что среди шведской интеллигенции и в печати «настойчиво пропагандируется» творчество Б. Пастернака в связи с опубликованием в Италии и Франции его «клеветнического романа» «Доктор Живаго». «Имеются сведения, что определенные элементы будут выдвигать этот роман на Нобелевскую премию», писал Марков. Помимо Пастернака, на премию выдвинуты итальянский новеллист Альберто Моравиа, американский писатель Эзра Паунд и Михаил Шолохов. Шолохова, доводившегося родней Хрущеву, очень любили в Кремле. Его роман «Тихий Дон» пользовался огромной популярностью в Советском Союзе. Второй его роман, «Поднятая целина», считался образцом социалистического реализма. Москва в предыдущие годы неоднократно выдвигала Шолохова на Нобелевскую премию. Цитируя шведских писателей, близких к академии, Марков сказал: возможно, премию по литературе дадут Пастернаку и Шолохову вместе; прецедент получения премии двумя писателями был в том же году. «Прогрессивные круги стоят за выдвижение[556]на Нобелевскую премию тов. М. Шолохова. Имеется настоятельная необходимость подчеркнуть положительное отношение советской общественности к творчеству Шолохова и дать в то же время понять шведским кругам наше отношение к Пастернаку и его роману», — подчеркивалось в записке отдела культуры ЦК.

Дмитрий Поликарпов, который год назад вместе с Сурковым предпринимал попытки запретить издание романа в Италии, побуждал своих товарищей перейти в наступление и выступить против кандидатуры Пастернака. Поликарпов предлагал, чтобы «Правда», «Известия» и «Литературная газета» немедленно напечатали статьи о творчестве Шолохова и его общественной деятельности (Шолохова избрали в состав Верховного Совета СССР). Отдел культуры рекомендовал напомнить, что Шолохов, за многие годы не написавший ничего примечательного, в то время завершил второй том «Поднятой целины». Первый том вышел в 1932 году. Кроме того, ЦК поручал посольству в Швеции дать понять шведской общественности, что выдвижение Пастернака на Нобелевскую премию «было бы воспринято как недоброжелательный акт». Через несколько дней писатель и бывший военный корреспондент Борис Полевой предупредил ЦК, что на Западе могут попытаться создать «новую антисоветскую сенсацию», поводом к которой будут разговоры об отсутствии в СССР свободы творчества, о «зажиме некоторых писателей из политических соображений». Полевой признавал литературный дар Пастернака, но считал его врагом советской литературы. Полевой говорил о Пастернаке: «…обладатель огромного таланта[557], но не наш».