Символические образы. Очерки по искусству Возрождения - Эрнст Ганс Гомбрих

в виде женщины — «в правой руке она держит открытый мешок золота, а в левой — меч в ножнах в знак того, что готова скорее награждать, чем наказывать». Однако даже важнее живучести этого конкретного образа — самый метод, которым объясняются атрибуты богов и персонификаций.

Так Проперций в своей элегии, вызвавшей столько подражаний, передает сущность любви через описание Купидона, смешивая мифический образ с персонификаций чувства:

Quimcumque ille fuit, puerum qui pinxit Amorem

nonne putas miras hunc habuisse manus?

is primum vidit sine sensu vivere amantes,

et levibus curis magna perire bona.

idem non frustra ventosas addidit alas,

fecit et humano corde volare deum:

scilicet alterna quoniam iactamur in unda,

nostraque non ullis permanet aura locis.

et merito hamatis manus est armata sagittis,

et pharetra ex umero Gnosia utroque iacet:

ante ferit quoniam, tuti quam cernimus hostem,

nec quisquam ex illo vulnere sanus abit…

(Согласитесь, что у того, кем бы они ни был, кто первым изобразил Амура ребенком, была изумительная рука. Это он первый увидел, что жизнь влюбленных лишена смысла, и многое доброе пропадает из-за их мелких волнений. Он также не без причины дал Амуру крылья и изобразил его летающим вокруг человеческих сердец, ибо нас и впрямь носят волны, и ветер, нас направляющий, всегда переменчив. Поделом также в руку ему вложил он заостренные стрелы и кносский колчан свисает с его плеч. Ибо он разит издали, когда мы считаем себя в безопасности, и не для кого не проходят бесследно нанесенные им раны.)[425]

Игривый тон этих рассуждений о любви вовсе не обязательно противоречит серьезному назначению жанра. Проперций восхваляет «изумительную» руку того, кто первым изобразил Купидона. Внешние характеристики божества— это бесчисленные метафоры любви, ее детскости, ее непостоянства, наносимых ей ран. В каком-то смысле они — тайный язык, посредством которого божество открывает посвященному свою сущность.

То, что лишь подразумевается у Проперция гораздо более ясно сказано в другой знаменитой эпиграмме на изображение. Ее персонаж принадлежит пограничной области между божествами и абстракциями. Это — Occasio, или возможность. И по своей диалогической форме, и по содержанию это стихотворения Авзония близко воспроизводит греческую эпиграмму на Kairos, случай.

Чье ты творение? — Фидия, что изваял Палладу с Юпитером. Я — третье великое его создание; я — богиня, известная немногим как Возможность. — Почему ты на колесе? — Потому что не могу удержаться на месте. — Крылья зачем на сандальях твоих? — Затем, что летаю по ветру. Все, что Меркурий дает, коль захочу, отниму.

Ты закрываешь лицо волосами. — Не хочу, чтоб меня узнавали. — А зачем на затылке лысина? — Чтобы меня не могли притянуть назад. — Кто твоя спутница? — Пусть ответит сама. — Скажи, кто ты? — Я — богиня, которую не назвал даже Цицерон, я караю сожалениями за содеянное и несодеянное, и зовусь посему Раскаянием. — Ответь, почему она с тобой? — Когда я умчусь, она остается с теми, кого я покинула, да и ты, пока задавал вопросы и разводил разговоры, меня упустил из рук.[426]

Описание и определение в средневековом искусстве

История литературы, изобразительных искусств и даже политической пропаганды в Европе была бы иной, если бы не один пришедший из античности метод. Он особенно мил учителям и ораторам, которые могут живописать любую идею, любое понятие через их вымышленный облик. Так, в самой влиятельной книге поздней античности, «Утешении философией» Боэция, задан образец персонификации, которая является в виденье. Философия приходит укорить и утешить автора:

Увидел я представшую над головой моей исполненную высокого достоинства жену с глазами горящими и несравненно более зоркими, чем у людей, живой окраски и неистощимой мощи; хотя обликом своим была она столь вековечна, что никоим образом нельзя было счесть ее нашей современницей, а рост ее был неопределим. Ибо то приноравливала она его к обычному человеческому размеру, то, казалось, упиралась теменем в небо; когда же она поднимала голову выше, то проникала в самое небо и пропадала из человеческих взоров, ее озирающих. Одежда ее была искуснейшим образом сплетена из тончайших нитей в неразрывную ткань, сотканную ею, как я позднее от нее самой узнал, собственноручно. Одежда эта, подобно закопченным картинам, казалась окутанной неким мраком забытой древности. На нижнем ее краю выткана была греческая буква П, а на верхнем — Θ. А между буквами изображены были там ступени, как на лестнице, по которым шел подъем от начала низшего к высшему. Однако же эта ее одежда была изодрана некими руками и растащена по кусочкам, какие только кто мог ухватить. И в правой руке держала она книжные листы, а в левой — жезл.[427]

Отрывок не только учит, как разбудить в читателе любопытство, показав ему некие загадочные черты; из него еще и понятно, почему этот метод так долго использовался лишь в словесных описаниях. Ускользающий характер фигуры, которая то съеживается, то растет, словно Алиса в Стране Чудес, не изобразишь на бумаге. Все, что сумел бы художник — это нарисовать матрону в облачении, на котором выткана лестница меж двух загадочных букв, означающих теорию и практику.[428] Примерно то же и с другим отрывком из «Утешения», в котором Философия обличает слепое и переменчивое «чудище» — Судьбу. Лишь заключительные слова кристаллизуются в образ:

Потщишься ли остановить вращающееся колесо? Но, глупейший из живших, если оно начнет останавливаться, то уже не будет судьбой.[429]

Это живо изображенное Колесо Фортуны можно отделить от персонификации, чтобы графически показать неустойчивость земной жизни.[430] В средневековом искусстве олицетворения по большей части не обременены излишними атрибутами и обходятся самыми необходимыми, без которых их не узнать. Вплоть до четырнадцатого столетия в средневековой аллегории безраздельно господствует слово. Надписанная схема, снабженная ярлыком фигура считались более действенными, нежели чисто зрительное воплощение идеи. Только к концу Средних веков обнаружились огромные возможности подробной иллюстрации, да и то по-прежнему в литературном контексте.

Так, английский монах Джон Ридволл сочинил нравственный трактат, в котором, отталкивая от «изображения» древних богов, дал классификацию и определения добродетелей и пороков.[431] Довольно отрывка, чтобы показать, как этот типичный средневековый текст продолжает описанную выше античную традицию. Юпитер, например, в системе Ридволла — персонифицированное Милосердие или «Benevolencia», главным образом из-за «благожелательности», свойственной «жовиальному» характеру. Его отличительные черты сперва перечислены