Троя против всех - Александр Стесин

Когда разговор выходил за пределы Советского Союза и Соединенных Штатов Америки, чикагские знакомые родителей обнаруживали какую-то особую дремучесть. Все неевропейские страны представлялись им «жаркими», как будто весь мир за пределами Европы жил «в желтой жаркой Африке, в центральной ее части». Объяснять, что в Китае, Японии или Иране зимой бывает холодней, чем в Америке, было бесполезно. Про Африку же, если когда и вспоминали о существовании этого континента, говорили исключительно языком советских газет: Африка – это там, где «поднимает голову военщина» (через тридцать лет пребывания в Америке, когда живой русский язык окончательно уступит место иммигрантскому суржику, эти газетные штампы будут последним, что останется из «языкового багажа»; они – что-то вроде невесть откуда взявшейся старой открытки или календарика, пролежавшего все эти годы в ящике комода). Сами родители были получше осведомлены, но и их картина мира не соответствовала, как мне казалось, никакой действительности. Большая ложь, сотканная, как лоскутное одеяло, из множества маленьких правд. Излюбленная американская фраза «first world problems»[128] и ее русский эквивалент – присказка про голодающих африканских детей. «Вот ты тут страдаешь из‐за пустяков, а в Африке дети умирают от голода». Раньше в этой сентенции, при всей ее назидательности, мне слышалось только хорошее: наставление всегда быть благодарным за то, что у тебя есть, и не забывать о тех, кому повезло меньше, чем тебе. Но теперь, проведя некоторое время в той самой Африке, где, по мнению моей родни, все дети пухнут с голоду, я воспринимаю эти «first world problems» иначе. Слышу в этой фразе высокомерие, самодовольство, уютную мысль, что где-то есть целый континент (или страна?), где все плохо и очень плохо, сущий ад, как на планете Железяка, и как хорошо, что мы не там, что у нас все хорошо, хоть иногда нам так и не кажется… Великоимперское невежество и снобство, успешно выдающее себя за гуманизм.

Сестренка Элисон, так та просто была уверена, что все выходцы из Советского Союза – отпетые расисты. Но она, миллениалка, родилась в Америке и тоже многого недопонимала. В Нью-Йорке ее круг состоял в основном из таких же, как она, американцев во втором поколении. Моя же нью-йоркская компания состояла из… стоп. Какая такая «нью-йоркская компания»? После Трои и колледжа никакой компании у меня никогда не было; были только разрозненные знакомые. Преимущественно эмигранты, причем из самых разных точек земного шара. Эмигрант вечно ищет себе подобных, поэтому ему проще и естественней сойтись с другими эмигрантами, чем с коренными; кажется, с эмигрантами больше общего, откуда бы они ни приехали. Оттого что в эмиграции ваш опыт схож и схожи реакции, ощущения, у тебя может сложиться впечатление, что и до эмиграции у вас тоже было много общего; что то место, откуда приехали они, похоже на твою собственную old country. Что жизнь в Африке похожа на жизнь в Ленинграде. Побывать в Африке стоит хотя бы ради того, чтобы развеять эту иллюзию, понять, что экстраполяция была ошибочна: нет-нет, ничего общего; эмигрантский опыт – это единственное, что роднит тебя с другими пришельцами. А стало быть, и никакого «своего круга» быть не может. Только отдельные люди, ставшие по-настоящему близкими, – не важно, откуда они, важно только то, что они здесь.

По правде говоря, я и сам многого недопонимал. Осознал это, когда попал в Анголу. Например, я знал, что бывшие соотечественники со своим заскорузлым расизмом считают африканцев «мартышками», но был удивлен, узнав от Жузе, что и местные полны стереотипов относительно русских (которых в свое время здесь было немало): считают, что от них дурно пахнет, что они только и знают, что глушить водку, что они тугодумы, ходят по Луанде в тулупах и валенках и говорят на очень ломаном и очень смешном португальском. В луандских анекдотах советского времени русские фигурировали примерно в том же качестве, что в русских анекдотах – чукчи. Неуклюжие и непроходимые, дикие люди с севера. Чукча, но чукча с автоматом. Советских солдат в пропахших потом синих униформах называли синими муравьями. Они не считались белыми – колонизаторами, эксплуататорами, «дьяволом с кнутом» или теми, от кого можно многое почерпнуть; эту вакансию уже заняли португальцы. Другой – это давно не португалец, а русский, кубинец, китаец. Хотя привыкли и к этим. С кубинцами вообще отдельная история, для некоторых из них это – возвращение на историческую родину, ведь предки нынешних афрокубинцев были вывезены как раз из Анголы. Сколько их здесь было после Дипанды, кубинских врачей и учителей, советских консультантов из Госплана, болгарских агротехников и немецких спецслужбистов, безликих работников Штази. После девяносто первого года их сменили другие – наблюдатели из ООН, правозащитники и миротворцы, доброхоты из благотворительных организаций с миссионерской подоплекой, активисты НПО. А с начала 2000‐х потянулись израильские и бразильские предприниматели, менеджеры инвестиционных фондов, технические и юридические консультанты, люди из большого корпоративного мира. Вернулись и португальцы, чей массовый исход пришелся на начало семидесятых. Тогда, после революции и в преддверии гражданской войны, из страны уехали порядка трехсот тысяч белых; и те же триста тысяч, португальцы и белые ангольцы португальского происхождения, приехали обратно в поисках заработка. А вместе с ними – испанцы, итальянцы, англичане, американцы, индийцы, китайцы. «Ливанцы», то есть выходцы из любой арабской страны. Будь ты сирийцем, иракцем, саудитом, тебя все равно запишут в ливанцы. Согласно местному стереотипу, ливанец – это маклак, неблагонадежный делец, на которого при необходимости можно повесить всех собак. Неблагонадежней ливанцев только мигранты из других африканских стран. Ловкие нигерийцы, сенегальцы, малийцы в безразмерных бубу[129], осевшие в районе Мартиреш-де-Кифангондо и построившие там мечеть. Гастарбайтеры (в колониальные времена сказали бы «монангамбе», «контратаду») из Западной Африки, чьи родные страны превратились в прозвища, заменившие их настоящие имена на перекличке где-нибудь на складах Вианы или в порту: «Ça va, le Congo?» – «Oui, Mali, ça va». Так, помнится, в русской тусовке в Покипси был один парень из Одессы, чьего имени никто не помнил; звали просто Одессой. Коренные ангольцы, для которых все одно, Гвинея ли, Мали или Сенегал, называют лавочников из Западной Африки собирательным «мамаду».

Здесь, как в Нью-Йорке, у каждой группы есть своя географическая ниша. Европейцы кучкуются в южных районах вроде Луанды-Сул и Талатоны. Китайцы селятся в основном на окраинах, периодически совершая вылазки в более фешенебельные части города, где они берут приступом казино «Золотой лев» или «Тиволи».

К иностранцам в Луанде привыкли и для всех придумали пейоративные этнонимы. Конголезцев, к которым здесь относятся как в США к мексиканцам или как в России к таджикам, называют лангаш; бразильцев – зукаш, португальцев – тугаш, мозамбикцев – мосамбаш, южноафриканцев – жапьеш, белых южноафриканцев – каркамануш, пришельцев с Кабе-Верде – буджурраш. Белый человек – пула, мунделе, кангунду, нгуэта; чернокожий – прету, макала, мбумбу; мулат – латон. Я стараюсь избегать всех этих слов, так и не разобравшись, какие из них считаются оскорбительными, а какие мне, белому иностранцу, можно употреблять. Как-то раз, сев в кандонгейру, мы с Жузе с удивлением обнаружили, что водитель – китаец. Когда маршрутка выехала на руа дус Эроиш, водитель дал газу, но тут какой-то незадачливый зунгейру буквально бросился под колеса. Водитель резко затормозил, и дородная пассажирка с маленьким телевизором на коленях чуть не саданулась о лобовое стекло. Высунувшись в окно, китаец заорал на пешехода на чистом португальском: «Volta para o Congo com a tua catinga, langa cagado!»[130] Жузе рассказывал, будто у китайцев здесь уже есть свои гангстеры, свои банды. Оно и понятно: ведь первые китайские работники в Анголе, как и первые португальские поселенцы несколькими веками раньше, все были зэками. Для них Ангола так и осталась исправительной колонией – со всеми атрибутами, от нехватки женщин (Китай, как и Португалия, долгое время посылал сюда только мужчин) до надежды начать по окончании срока новую жизнь на новом месте.