Ночные легенды - Джон Коннолли

Даже тогда, мне кажется, я мог бы ее спасти – вытащить каким-то образом на поверхность и выкачать из нее эту гнусную воду, наполнить ее жизнью из своего тела и вновь ощутить ее дыхание у себя во рту. Я с отчаянной силой греб к ней, но она начала таять, растворяться. Сначала мне показалось, что это какой-то обман зрения (быть может, глубина здесь больше, чем кажется), но дело в том, что лачуга становилась все крупнее и ближе, а вот Кэтрин от меня явно отдалялась. Я беспомощно смотрел, как водоросли затягивают ее все глубже и наконец рывком задергивают в дверной проем. Тут я понял, что те водоросли растут не вокруг дома, а изнутри него. Свет внутри домика прекратил движение. Через провал крыши я видел, как Кэтрин прибило к речному дну, при этом щупальца по-прежнему прочно удерживали ее за талию. До моего слуха донесся приглушенный, искаженный водной толщей звонкий стук цепи о камни. Кокон света близился; вот он надвинулся и облек Кэтрин. В нем что-то угадывалось – сквозь свечение прорисовывались тощие, мертвецки бледные ноги, гнилые веревки мышц и старчески ветхая, обвислая кожа на костях. Я увидел длинные седые космы, змейками вьющиеся в воде. Нагую белесую плоть, сморщенную непрерывным течением и изрытую безобразными язвинами. Старые груди, плоские и безжизненные, жались к недвижному телу моей возлюбленной; нежить сгибалась над ней, как будто собираясь поцеловать.

До крыши было уже рукой подать, и та нежить, похоже, только сейчас учуяла мое приближение. Она рывком обернулась ко мне, и мне стал виден ее рот. Там, где у людей находятся губы и зубы, у нее была округлая дыра-присоска как у миноги, красноватая и ненасытная. Жадно пульсируя, она открывалась и закрывалась – видно, эта тварь уже успела вкусить попавшую в ловушку лакомую добычу. На меня пусто уставились черные провалы глаз над зевом. Впрочем, это длилось недолго: голод возобладал, и нежить вернулась к своему плотоядному занятию. Я хотел выдрать одну из стропильных балок и использовать ее как оружие, но силы были на исходе, а в голове гудело от нехватки воздуха. Его оставалось на считаные секунды, но бросить вот так Кэтрин я не мог.

Уже хватаясь за дерево, я почувствовал шевеление вокруг себя. Что-то белое мерцало тут и там по краям поля зрения. Я глянул налево и увидел, что ближний ко мне кусок водоросли больше не колышется в течении; не может, так как его стесняет ноша, которую необходимо держать. Буро-зеленые ленты обвивали ноги мальчика, который норовил ускользнуть к поверхности, хотя был давным-давно мертв. Вокруг незрячих глаз темнели трупные пятна, белыми ножами прорезались сквозь кожу уголки костей. Губы, к которым последним поцелуем приникала та нежить, были черны и изорваны.

Всюду вокруг меня в водной толще висели мальчики и девочки, юноши и девушки, надежно прихваченные водорослями, что тянулись из лачуги. Кто-то из них был гол, кто-то в уцелевших обрывках одежды. Мягко шевелились волосы и сонно колыхались руки, имитируя жизнь даже в смерти. Они были здесь – все те потерянные молодые люди, которых тщетно разыскивали наверху и которые теперь безмолвными тенями зависали в сумрачно-зеленой глуби, готовясь приветствовать в своих рядах пополнение.

Жалость и гнев прилили ко мне волной, а губы от увиденного потрясенно раскрылись. В рот и нос тут же хлынула вода. Я запаниковал и бешено заработал ногами, теперь уже забыв о Кэтрин в слепом желании спасти свою жизнь. Мне не хотелось умереть здесь и чтобы в последние мгновения ко мне припадала нежить в утопшей лачуге, после чего я пополню здесь призрачные ряды утопленников.

Тот всплеск паники и спас мне жизнь. Ноги мне попыталось захлестнуть упругое щупальце водоросли, но оно не успело буквально на мгновение: я уже рвался наверх, оставляя внизу кокон синеватого свечения. Темная вода норовила заполнить мне легкие, держаться уже не было сил. И тут надо мной взорвалась слепящая синева неба, а сладость воздуха буквально ошеломила.

После этого реку два дня прочесывали сетями, а Ваалов Пруд прощупывали шестами, но Кэтрин так и не нашли. Для нас, для меня она оказалась навеки потеряна, обосновавшись в месте, где текут черные воды и призраки молодых, зыбко колышась в струях течения, бессловесно на нее смотрят. Там она ждет меня, и я к ней присоединюсь; ждать уже недолго. После я возвращался туда множество раз, хотя то место теперь обнесено забором с единственной калиткой, а земля засажена колючим кустарником и ядовитыми растениями, чтобы отвадить неосторожных. Поверхность водоема все так же поглощает свет, и все так же дожидается внизу та нежить – мечется голодная из угла в угол, ненасытная как в жизни, так и в смерти. Существует она в мире, где есть всего два цвета.

Красный, цвет алчущих губ, цвет похоти.

И цвет зелени.

Темный, густой.

Начнем с того, что мисс Фрум пользовалась репутацией заслуженного садовода – факт, не нуждающийся ни в каких проверках. Ее розы были предметом зависти многих отставных военных, которые после целой жизни, нацеленной на уничтожение живой силы противника, вдруг проникались верой, что нашли в себе отдушину для доселе неизведанных творческих позывов, среди которых разведение роз – один из традиционных, что одолевают мужчин на склоне лет, а еще тот, который в целом одобряется их усталыми супругами на том основании, что муж, слава тебе господи, проводит изрядную часть дня вне дома. Мало кто задумывается, что многие джентльмены пенсионного возраста, сами того не сознавая, избегли насильственной смерти от рук своих жен единственно тем, что вовремя брали в руки садовые ножницы и подобру-поздорову отправлялись туда, где зелено и щебечут птицы. Если б мастерство мисс Фрум исчерпывалось исключительно розами, она бы так и осталась венценосной фигурой в садоводческом пантеоне графства. Но та, о ком идет речь, производила еще и чудесные кабачки, и несравненную морковь, и капусту, сравнимую своей неземной красотой разве что с закатами в тропиках. На ежегодной выставке-ярмарке в Бротоне (которая для садоводов графства все равно что «Крафтс»[16] для умалишенных собаководов) мисс Фрум была эталоном, по которому остальные оценивали свои успехи и неудачи.

Примечательно, что достижения мисс Фрум не вызывали особых обид и зависти у ее сверстников мужского пола (обстоятельство, так или иначе связанное с ее общей привлекательностью). Возраста она была весьма неопределенного – большинство склонялось к тому, что она в начале шестого десятка. Волосы у нее были темные, но без признаков проседи, что провоцировало наиболее злоязыких женщин деревни судачить, что цвет можно считать естественным, если только у господа в палитре есть такие цвета, коими обычно обладают краски для волос. Лицо ее было подчеркнуто бледным, с полными губами и глазами, которые в зависимости от освещения отливали изумрудной зеленью или васильковостью. Была она не худа, а одевалась в основном консервативно и редко выставляла напоказ что-либо помимо мраморно-белой шеи и самого-самого верха груди – строгость, лишь играющая на руку ее привлекательности. Короче говоря, мисс Фрум олицетворяла тот типаж женщин, о которых мужчины рассуждают благосклонно, если не чувствуют на себе давления женского круга, ревнивого и придирчивого. Она же принадлежала к женщинам, о которых другие дамы судачат не всегда в позитивном ключе, хотя сами бы отнюдь не прочь ловить на себе такие же низменные взгляды от мужчин (если б имели смелость себе в этом сознаться).