Птичий город за облаками - Энтони Дорр

Одна за другой палят бомбарды, откатываются от отдачи, земля дрожит, из жерл поднимается белый дым, и шестьдесят с лишним каменных ядер летят к городу быстрее, чем может уследить глаз.

Там и тут на стенах возникают облака пыли и дробленого камня. Куски известняка и кирпича осыпают людей в четверти лиги от стен. По войску проносится рев.

Когда дым рассеивается, Омир видит, что одна из башен во внешней стене частично разрушена. В остальном стены стоят, как стояли. Артиллеристы поливают огромную пушку оливковым маслом, чтобы охладить. Готовятся заряжать второе тысячефунтовое ядро. Махер моргает, словно не веря своим глазам. Ликующие вопли долго не умолкают, и лишь когда они становятся тише, Омир различает крики раненых.

Анна

Она рубит перед домом добытые в городе дрова, когда вновь начинается пальба. Десятки пушек стреляют одна за другой, следом раздается грохот сыплющихся камней. Дни назад от грохота султанских боевых орудий половина женщин в мастерской разражалась слезами. Сегодня они только осеняют себя крестным знамением, завтракая вареными яйцами. Кувшин на полке качается, Хриса его поправляет.

Анна тащит дрова на кухню, разводит огонь, и восемь оставшихся вышивальщиц, закончив завтрак, плетутся по лестнице в мастерскую. Там холодно, работать никто не спешит. Калафат сбежал с золотом, серебром и жемчугом, шелка почти не осталось, да и какие священники станут покупать вышитые облачения? Все вроде бы согласны, что приближается конец света, и важно одно: очистить душу от грехов.

Вдова Феодора стоит у окна, опираясь на палку. Мария держит пяльцы у самых глаз, вышивает аксамитовое оплечье.

Вечером, уложив Марию в их каморке, Анна идет к городским укреплениям и присоединяется к другим женщинам и девочкам между внешней и внутренней стеной. Они набивают бочки дерном, землей, кусками кладки. Монахини в облачениях помогают цеплять бочки к блокам. Матери по очереди смотрят за младенцами, чтобы другие могли принять участие в работе.

Ослы тянут веревки, поднимая бочки на стену. С наступлением темноты отчаянно храбрые воины на виду у всей сарацинской армии перелезают через наскоро сколоченный частокол, спускают бочки и закидывают пространство между ними ветками и соломой. Анна видит, как туда бросают целые кусты и молодые деревца, даже ковры. Что угодно, лишь бы смягчить удары страшных каменных ядер.

Здесь, сразу за внешней стеной, выстрелы султанских пушек отдаются в костях и встряхивают сердце в грудной клетке. Иногда ядро перелетает через стены и со свистом несется над городом. Потом слышно, как оно попадает в плодовый сад, или в развалины, или в жилой дом. Зато частокол, когда в него ударяют ядра, не разлетается, а поглощает их целиком, и тогда защитники на укреплениях кричат: «Ура!»

Больше всего Анна боится тишины, когда работа приостанавливается и слышно пение сарацин за стеной, скрип осадных орудий, ржание лошадей и рев верблюдов. Если ветер дует с той стороны, чувствуется даже запах еды, которую готовят в сарацинском лагере. Быть так близко к людям, которые хотят ее убить. Знать, что лишь каменная кладка не дает им осуществить это намерение.

Она работает, пока не становится так темно, что не видно поднесенную к лицу руку, потом возвращается домой, берет на кухне свечу, устраивается подле Марии на тюфяке, натягивает на обеих одеяло и грязной рукой с обломанными ногтями открывает маленький кодекс в козьем переплете.

Читает она медленно. Некоторые страницы частично испорчены плесенью, копиист не разделял слова, сальная свеча горит слабым пыхающим светом, а к тому же от усталости строчки как будто пляшут перед глазами.

Пастух в книге нечаянно превратился в осла, потом в рыбу, и теперь он в чреве левиафана путешествует вместе с ним по берегам разных материков и одновременно спасается от тех, кто хотел бы его съесть. Глупость, нелепость. Уж наверняка это не то собрание чудес, которое разыскивали итальянцы?

И все же. Когда поток древнегреческих слов захватывает Анну, когда она влезает в историю, как будто карабкается на стену аббатства, цепляясь тут рукой, там ногой, сырая каморка исчезает и вместо нее возникает яркий, комичный мир Аитона.

Переверни страницу, пройди по рядам фраз – выступит певец, и у тебя в голове зазвучит, заиграет красками целый мир.

Мало того что султан Горлорезом душит город с востока, объявляет как-то вечером Хриса, что он своим флотом не дает подойти кораблям с запада и собрал под стенами бессчетное войско с множеством пушек – теперь он еще и привез с серебряных рудников Сербии лучших в мире горняков, чтобы сделать подкоп под стены.

После этих слов Мария живет в постоянном страхе. Она ставит в каморке миски с водой и следит за ними – дрожит ли вода от подземных работ. По ночам ей мерещатся звуки кирок и лопат под полом, и она будит Анну:

– Они становятся громче.

– Я ничего не слышу.

– Пол качается?

Анна обвивает ее руками:

– Постарайся уснуть, сестрица.

– Я слышу их голоса. Они говорят прямо под нами.

– Это просто ветер в дымоходе.

И все же вопреки логике Анна заражается ее страхом. Она воображает людей в тюрбанах, которые затаились в яме прямо под их тюфяком; лица черны от земли, глаза в темноте огромные. Задерживает дыхание и слышит, как они кинжалами царапают плиты пола.

Как-то вечером в конце месяца Анна идет по восточной части города в поисках еды и, огибая древнюю громаду Святой Софии, внезапно останавливается. В просвет между домами, силуэтом на фоне залива, виден монастырь на скале, и он горит. Пламя лижет выбитые окна, в небо валят клубы черного дыма.

Звонят колокола – то ли сзывают людей тушить пожар, то ли почему-то еще, она не знает. Может, просто чтобы поддержать в людях дух. Мимо, прикрыв глаза, шаркает игумен с иконой, за ним два монаха с кадилами. Дым от горящего монастыря висит в закатном воздухе. Анна думает о сырых гниющих залах, о библиотеке под просевшими арками. О кодексе в своей каморке.

«День за днем, – говорил высокий итальянец, – год за годом время уничтожает древние книги».

Перед ней останавливается старуха со шрамами на лице:

– Ступай домой, девочка. Колокола сзывают монахов погребать мертвых, и сейчас не время быть на улице.

Анна возвращается домой. Мария сидит сжавшись в полной темноте.

– Это дым? Я чую дым.

– Это всего лишь свеча.

– Мне дурно.

– Это, наверное, из-за голода.

Анна садится, закутывает их обеих одеялом, забирает у сестры с колен аксамитовое оплечье. Пять птиц уже закончены – голубь Святого Духа, павлин Воскресения, клест, который пытался вырвать гвозди из рук распятого Христа. Анна заворачивает в ткань Мариины ножницы и наперсток, достает из угла потрепанный старый кодекс и открывает на первой странице: «Моей любимой племяннице с надеждой, что это принесет тебе здоровье и свет».