Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут

Теперь начинается тот самый героический период, который обозначен свидетельствами. Обыденное явление жизни можно объяснить, описать — художественно или, наоборот, по строго деловому, как описывают имущество при конфискации — сколько там вилок, ножей, наволочек и прочего, прочего, чем государство не побрезгует.

Так вот, первое свидетельство было получено, когда Алексей возвращался с собакой с базара, где приобрел неплохую дыньку и два килограмма придавленных персиков, не гнилых, а именно давленых, что для персика служит даже знаком качества. Персики были мохнатые, тяжелые, оседающие в руке, налитые темным бордовым светом, разбавленным теплой солнечной желтизной. Персики были, что надо, продавщица пыталась уговорить Алексея купить все разом, а он по привычке интеллигента спорить и не слушать разумные доводы отнекивался.

— От тут как раз два. — Говорила очень живая тетенька. — А то берите усе. Еще два кило. Вы ж посмотрите, какие персики.

— Нет. — Упирался Алексей. — Столько не съем.

— Так у вас и дыня. Шо с вашей дамой не съедите четыре килограмма таких персиков?

— Для дамы, — говорил Алексей, несколько пыжась, гордясь манерами, воспитанием, даже, как бы рыцарством, неведомым простым людям, — для дамы нужно брать вот те. — И кивал на соседнюю пирамиду точно таких же персиков, но уже совсем отборных, даже без намека на возможное несовершенство.

— И те можно. — Соглашалась продавщица. — Но, я вам скажу, раз вы уже берете. Честно скажу. Дамы сейчас едят усё.

Удачно закупив фрукты, Алексей вернулся назад по бульварчику, мимо большой затоптанной клумбы (не нарочно, а просто не прижилась она тут), среди полдневного опустошенного затишья, как паузы между частями сонаты, мимо лавочек, где пили сейчас пиво, где отдыхали теперь, поставив сумки, лежа на коленях у женщин, где была своя жизнь в ожидании, когда сделано одно дело, а другое еще не начато, как отмечен любой летний день — сменой забот — утренних, дневных, вечерних, как бы отдельных среди долгого светлого времени, когда надо двигаться и успевать, даже в отдыхе, даже в еде, потому что и солнце и витамины впрок на зиму, она еще не торопит, пока, как будто рассчитывает на нашу сознательность и трудолюбие.

При выходе из перехода Алексей отметил лицо нищего. Это был первый случай, когда старик поднял лицо. В такие лица лучше не всматриваться. Нищий — не просто живое существо — это еще и метафора, библейский сюжетец, напоминание. А живое лицо было землистое и какое-то суетливое, морщинистое, старое лицо, но обычное, разочаровывающее, выпадающее из образа непривычным возбуждением, сладким оживлением свидетеля, которому повезло увидеть чужую беду и, рассказав, просмаковать ее снова, без злорадства, без низкого удовлетворения, а просто с бескорыстной (и тем бесстыдной) радостью зеваки, который готов присутствовать и углядеть, что угодно, тянется к настоящему, как к воде в жару, а что может более настоящим, чем зрелище чужой беды. Свою не увидишь, не пронаблюдаешь, она слишком близко, а тут — зрелище из зрелищ.

Голос у него был сбивчивый, поспешный, как у обычно молчаливого человека, не готового, чтобы его слушали. — Три часа назад забрали. Стояла тут. Шур — шур, палка покатилась. А сама хоть бы охнула. Лежит. Из ларька скорую вызвали, они на улицу за три минуты. Увезли, говорят, сразу в машину. А я что. Сержант подошел, я сижу и сижу. — Все это старик рассказывал, хоть возбужденно, но голосом обычного, говорят, рядового человека. Потом Алексей понял, что его удивило. Нищенство предполагает особое отношение к жизни, даже отстраненное, даже служение, подвижничество, альтруизм — да, да, он и в падении свой, особенный, а тут старик говорил суетливым, мирским голосом (голоском) обывателя, падкого на заурядные происшествия, на сплетни, невинный, как муха разносящая инфекцию. От того и нищенство теперь казалось ненастоящим, не вызывающим сочувствия, даже не профессиональным, потому что, если вошел в образ, так будь добр. Впрочем, и событие было незаурядным, потому что — тут Алексей вдруг сообразил, чье это место. И собачка его подошла и тоже принюхалась к выбитой траве, обратила внимание, обошла круг пошире, как бы обозначив силуэт упавшего тела и удивилась, подняв навстречу Алексею умную морду. Потом собралась метить это место, но остановила себя, мало ли что происходит у людей. И спокойно потянула поводок дальше к дому.

А Алексей шел, подавленный событием, даже не самим событием, а его следом, почти случайным совпадением во времени с чужой судьбой, переживанием (тут интерес к себе) степени собственного равнодушия или участия, как пробой монеты, которая не падает двумя сторонами сразу. Он шел к дому, думал о странностях случайных встреч и расставаний, мельком, между прочим, где-то на самой периферии загруженной памяти. Он предполагал обнаружить возле подъезда какие-нибудь признаки, поспешное движение, беготню, следы этой беготни. Но ничего не обнаружил. Скамейка была плотно занята женщинами средних лет, и его собака вступила в перебранку с их собаками, вертевшимися тут же, издала привычный рык, показала себя при деле, и, выполнив долг, запрыгала по ступеням. Значит, они еще не знают. — Думал Алексей, глядя на уютно расположившихся женщин и испытал мучительное состояние обладателя свежей новости. Но удержал ее при себе, поздоровался и прошел мимо.

Потом пришла подруга, они ели дыню и персики, совмещая с игрой, потом он принес с кухни еще персики, смотрели телевизор, новости, которые теперь шли ворохом, персики не подвели, оказались такие, что нужно есть вдвоем — один откусывает, другой снизу подставляет рот, чтобы сок не пропал. Они так и пытались, отчего закапали скатерть, руки были липкими, неудобно, еще и собака лезла, а по телевизору объясняли тяжелое экономическое положение, все это смешалось одновременно, тем более с коньяком, персики доели (женщина похвалила — хорошие, нужно было больше взять), потом Алексей пошел провожать, проводил, осмотрелся возле подъезда, были сумерки, вечер уже наступал почти по осеннему, поторапливал, но теплый, старшие сидели густо, можно сказать, на своих местах, молодежь прощалась поодаль, но никаких следов возможного проишествия ни тут, ни в лифте не нашлось. Глупо было спрашивать. Так день и закончился. Дальше совсем забылось. Хоть через несколько дней Алексей встречал старушкиных девочек, по одной, пробовал читать по лицу, но на молодом разве что-нибудь разглядишь, кроме безмятежного состояния самой природы. Среди одной семьи, если всех разом пронаблюдать, по лицам хорошо видно, наглядно, время, как песок в часах, из старого усыхающего, сыпется, перетекает в молодое, наполняет его жизнью, женственностью, само себе мера, предел, и вот уже новый переворот и еще. Алексей спрашивать не стал.

Ксения Николаевна вернулась с фестиваля счастливой. Неделю они провели в делах, в суете с утра до вечера, некогда было присесть, Арнольд был свободен, его дело — жюри, интервью, он даже из бассейна давал, держался за бортик, а корреспондентка наглая сверху лезла. А ей самой досталось, приехала — так отрабатывай. То встреть, то укороти, то проследи, чтобы оркестр накормили, потом истерика за истерикой, того раньше поставили, того позже, прима — в буфете не так на нее посмотрели, скандал, один, как раз симпатичный, из окна на галлерее свесился, смотрел сверху на ресторан, сзади подошли, коллеги, за ноги и через перила, а, между прочим, высота четвертого этажа. Хорошо, что зацепился, полчаса висел, орал, думали сначала, разыгрывает. Прожектором подсветили, визг, браво. Ничего себе. За что? Думаете, нашли? Нет. А, может, и не свои. Здесь в это время мафия отдыхает, депутатский корпус вплоть до спикера, мало ли кто мог. И спикер мог, люди сейчас с характером, не дай бог. Зато все хором на закрытии пели под бурные аплодисменты. Про главную лауреатку Ксения Николаевна вообще молчит. Нет, нет, она себе поклялась не рассказывать. Корреспондент, грузин один, пронюхал и прямо, как шило. — Вы не могли не видеть. А она — именно, не видела, уходите. А он — ми — инуточку, общественность хочет знать. Настырный такой, заика, вроде бы. Ми — ми — нуточку. — Не видела ничего, не знаю. Я же ясно сказала. А Арнольд говорит. — Обычный фестиваль. Не выдумывай. Какой импичмент, что ты несешь. И, действительно, в газетах — почти восторг, тот же грузин пишет — праздник удался.