Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут

— Вы что — религиозный?

— А мы разве на вы? — Удивился Арнольд Петрович. — Ну, ладно, прошлое не будем ворошить, но с этой минуты исключительно на ты. Не знаю, наверно, религиозный. Бабушка крестила. Вот за что благодарен. Папа с мамой отдыхать, а она крестила. Зато теперь — и партбилет, и крестик.

— Не мешают?

— Ничуть. Две веры, как одна. А сколько их пожгли. Люда (жена, она поняла, по тому как он осекся, заноза посреди гладкой, плавно льющейся речи) говорит, неси, сдавай. А у меня дед без ноги. Я помню вернулся, у него этот, как его, остеомиелит после ранения. Перевязки, запах, пардон, по всему дому. Отрезали ногу. В детстве эти костыли хорошо запоминаются, падают часто, стук от них. Так вот, он этот партбилет получал на фронте. Я решил, сдам — это предательство. Ни эти райкомы, хреномы, — тут он еще раз покосился, но Ксения Николаевна кивнула, ничто так не воодушевляет мужчину, как это понимание. — Не сдал я, и не жалею. Наоборот.

— Как это, наоборот?

— А это — интересное чувство, из актерских, когда нужно за себя прожить и за героя, и так, чтобы, по возможности, совместить. Видишь себя со стороны, без грима. Так вот, чувство теперь, что я — порядочный человек. Это — честно. Сохраняешь самоуважение, а мог и потерять. Я к КПСС без симпатии относился, нужно было. Но состоял? Состоял. Так теперь что — бежать, раз кормушка закрылась? Я же сам писал в заявлении: клянусь, обещаю. Никто меня за руку не тянул.

— И с крестом?

— Да, с крестом. Сохранит от заблуждений. Но что мы так сидим? Пошли, по коньячку. Или пива? Вот время благодатное, выбирай, что хочешь.

— Может, от того, что побросали? — В Ксении Николаевне был этот нерв, жилка противоречия, в интересной женщине не поймешь, может, от гордыни, а может, от неуверенности, что вот пока хорошо, а ведь закончится, так лучше держать дистанцию, чтобы легче собой управлять.

— Ложное мнение. Я думаю от того все и появилось, что они билеты побросали. Коммунизм наш был это — что? Середина на половину — пятьдесят процентов — на номенклатуру, на пятьдесят — всем остальным — медицина, образование, отдых (они досуг говорили) и, удивительно, крутились кое-как. А теперь фокус-покус — угадай, в какой руке. В правой? Пусто. В левой — пусто?

Арнольд Петрович не только говорил, но еще показывал. Брал руки за спину, вынимал кулаки, протягивал, а потом раскрывал пустую ладонь. — Было общее, а стало чье? На все сто. Остальным — не хочешь — не надо, а хочешь — не заслужил. Вот люди и забегали, а что делать. Теоретики нынешние говорят, так и было задумано, как в семнадцатом, на два поколения вперед. Только там — грабь награбленное, а тут… грабь, что старики заработали. Чье же это? Ничье, говорят. А раз ничье, тогда, конечно… — Арнольд Петрович неожиданно ожесточился, разлетелся в негодовании, и как споткнулся, замолк какой-то весь подавленный.

Нравы переменились. — Сказала Ксения Николаевна, про себя подумала, какие мужчины слабаки, но с теплом, сочувственно к этому именно мужскому сочетанию силы и слабости. Себя она знала (хотя бы упрекая задним числом), могла различить в этом сочувствии признак крепнущего неравнодушия. Нужно еще сказать, что Арнольд Петрович был хорош собой с крупным выразительным лицом, он даже снимался эпизодически. Такого мужчину можно и пожалеть, если он позволит.

— Это точно. — Согласился режиссер. Пожалуй, слишком быстро, не хотел продолжать разговор.

Тогда они провели часа два, пока не пришла пора снимать с места старушку. Теперь Арнольд Петрович говорил о специфических проблемах собственного искусства, кажется, ставь, что хочешь, снимай, что хочешь, а реализовать очень непросто (это слово реализовать — он и употребил, к разговору о творчестве и слова нужны подходящие, масштабные). Пили они пиво, рядом с речным вокзалом. Было очень хорошо, и в воздухе — свежо от реки, и в самой себе, как если бы в душе — самом загадочном месте у живого человека открыли форточку и теперь там проветривалось. Говорили на значительные темы, об искусстве, собственно, Арнольд Петрович почти сам все и говорил, наслаждаясь вниманием собеседницы, а потом, когда прощались, он вдруг сказал грустно, жалобно и посмотрел при этом в стол. — А от меня жена ушла…

Ксения Николаевна только рассмеялась, так это было нелепо, может, проверял на ней какую-то свою творческую находку, готовил мизансцену. Жена ведь была не простая, известная, в телевизоре постоянно мелькала. Потому Ксения Николаевна сразу не поверила и постаралась подыграть. — Ой — ё–ёй? А к кому, позволю спросить? Неужели к тому разбойнику, шо имеет два вида икры с одной рыбы и красную и черную (эту историю она недавно слышала и собиралась Арнольду Петровичу рассказать, но он заговорил).

— Нет и вправду. Взяла и ушла… именно к разбойнику… из нынешних… — Подтвердил Арнольд Петрович и неожиданно добавил. — Я еще вас хочу увидеть.

— Это можно. — Сказала Ксения Николаевна, про себя она подумала. — Пожалуй, то, что нужно. — Сердце отозвалось лишним ударом, подтвердило.

Вот вам и подарок. Они еще встретились спустя два дня. И провели вместе несколько часов. Сначала была страшная духота, потом разразился неслыханный дождь — они пересидели его в кафе, а потом вновь вышло солнце и принялось убирать следы недавней непогоды. Асфальт высох на глазах. Арнольд Петрович сказал, что благодаря погодным капризам, они прожили за день — сразу три. Он нежно поцеловал ее. Он почти не курил, но горький привкус табака чувствовался. Это запомнилось, как бы отдельно, какое-то ощущение всегда запоминается сильнее остальных — и не самое значительное, а живет дольше — такой сувенир. На следующий раз он пришел к ней. Тут случилось нечто любопытное, почти смешное, если взглянуть с расстояния. Он прошел мимо скамейки, где Ксения Николаевна любила отдыхать одна, прошел себе и прошел, казалось, не обратил внимания, потом вдруг развернулся (она ничего не говорила ему про эту скамейку, он даже ее подъезд еще не знал), глянул (у режиссеров и художников — впрочем, одно и тоже, есть эта привычка всматривания в обычный, заурядный по нашим меркам пейзаж), ее придержал за плечи, описал в воздухе круг указательным пальцем и изрек очень значительно, для истории: — какой удивительное место. Вот так у нас всегда, чудо, посреди обычного двора. Сколько поэзии. Береза. Нужно будет Петухову сюда подвезти.

— Только попробуй. — Сказала Ксения Николаевна. Она уже знала его характер, немного, остальное подсказал опыт. Должен же быть хоть какой-то прок от этой нелепой жизни. — Только попробуй. Здесь, между прочим, был раньше индейский городок. С частоколом. Так я восстановлю. И посажу тебя на самый высокий кол. Или нет. — Ей показалось мало, и она ткнула красивой рукой прямо в Арнольд Петровича. — Голова твоя будет сидеть. — Голова у режиссера была полуседая с нерастраченной шевелюрой, настоящая актерская голова, даже на колу она должна была смотреться, если без этого варварского интерьера нельзя будет обойтись.

— Что я такого сказал? — Арнольд Петрович опешил.