Тихая Виледь - Николай Редькин

– Где он, твой райком, где они сейчас? – задыхался Степан Егорович и стучал об пол тростью.

– Да дома все. Пока, по крайней мере. Будем решать вопрос об их трудоустройстве и, я думаю, решим…

– Дома, говоришь? Телевизоры смотрят? Собрать! Идти! Взять!

– Кого собрать, отец, куда идти и кого и что брать? – как можно спокойнее говорил Федор Степанович. – Райком давно раскололся, половина его поддерживает нынешний курс, скажу больше, наша так называемая районная оппозиция собирается в редакции районной газеты чуть ли не ежедневно и…

– Собирай коммунистов, говорю, поднимай народ! – как будто не слышал Степан Егорович благоразумного сына.

– Какой народ, отец? Где он, народ-от? Правильно говоришь, у телевизоров народ-от, кино смотрит.

– А ты мне не поддакивай. Правильно, видишь ли… А вы-то правильно ли? Вы что же, без выстрела власть отдадите? Кому? Этим дерьмократам? Федор, поднимай, говорю, гибнет все. Если не сейчас, то все… Кто у тебя в милиции? Есть надежные люди? Сколько там оружия? Воронин куда смотрит? Радуется, поди? Только и умеет, что глаза к небу закатывать!

Предрик Воронин Олег Николаевич был сыном райкомовского уполномоченного Николая Илларионовича, с которым Степан Егорович в тридцатые годы строил в крае новую жизнь. Олег Воронин метил в первые секретари, но избрали Федора Валенкова, что обострило отношения между ними.

Предрик действительно отличался той странностью, что, когда произносил речь, поднимал глаза к потолку, особенно после какой-то важной мысли, вывода, как будто тем самым придавал особую значимость сказанному.

– Чего молчишь? – не унимался Степан Егорович. – И вякнуть боитесь? Душа в пятки ушла?

Настя с тревогой переглядывалась с матерью. Казалось ей, политика вытеснила из этого квартирного пространства все человеческие чувства, сам воздух, саму жизнь.

Дед, весьма возбужденный, бледный как полотно, нервно тряс в окно тростью. Отец, очень мягкий в общении (каким его знала Настя), всегда доброжелательный к собеседникам, терпимый к другим взглядам, деликатный, но непреклонный в изложении своих убеждений, – отец вежливо противоречил трясущемуся деду. На кухне говорило радио. В углу показывал красочные картинки телевизор.

Дед, отец, радио, телевизор – и все об одном и том же: о политике, судьбе страны, предательстве и пр.

И Настя, решив, что это уж слишком, когда все об одном и том же, – пошла на кухню поставить чайник и мимоходом выключила орущее радио, а вернувшись в зал к все еще говорящим деду и отцу, взяла пульт дистанционного управления и как бы невзначай выключила и телевизор.

Мать улыбалась, наблюдая за ее хитрыми действиями. И чудо: их семейные политики, пытавшиеся что-то доказать друг другу, зная, что уже ничего друг другу не докажут, – вдруг замолчали, словно, потеряв шумовую поддержку, не могли уже говорить.

Дед тяжело опустился в кресло.

– Настенька, – чуть отдышавшись, говорил он любимой внучке, которая, взяв стул, села рядом с ним. – Мы столько сделали, Настя. Ведь не зря же? Не зря. – И он осыпал Настеньку цифрами, что, мол, еще пять лет назад в районе была самая высокая урожайность зерновых, а четыре года назад был самый высокий удой на корову, а три года назад в районе сдано столько квадратных метров жилья, сколько никогда прежде не сдавали. Строились мосты, школы, асфальтировались дороги и улицы… – А теперь? Все гибнет, все…

– Я принесла тебе хорошее лекарство, импортное, – сказала Настя.

Она любила деда, который всегда баловал ее, хотя и не разделяла его убеждений.

– Импортное! – Он тяжело дышал. – Нет, Настя, нет, не надо мне больше лекарства. Это такая рана… Это не вылечишь… А ты, Лида, – обратился он к снохе, – чего молчишь? Как дела в школе? Чего говорят?

– Да, в общем-то, ничего особенного. – Не могла она сказать сейчас свекру, что школа, где она учительствовала, вздохнула с облегчением, когда гэкачеписты в столице потерпели поражение.

Закрытие же райкома казалось всем неординарным, но закономерным событием.

Никого, кроме райкомовских работников, оно особенно не шокировало.

– Ты с Настей, сказывают, у попа поешь, – опять строго сказал свекор.

Ответила Настя.

– Дедушка, мы с мамой любим петь.

Федор Степанович с улыбкой наблюдал за женщинами, зная, что они уже давно всерьез не воспринимают грозного деда.

А когда-то молодая его супруга признавалась ему, что очень боится Степана Егоровича.

– Любите вы! – ворчал дед, не умевший сердиться на Настю так, как он по обыкновению сердился на сына. – Больше уж и попеть негде…

– А мы там же, дед, где и вы пели, – заявила Настя. – В церкви. В тридцатые годы ведь там клуб был и…

– Ох, Настя, Настя… – Он усмехнулся. – Думаешь, совсем дед из ума выжил. Мы! Там же! – передразнил он. – Там же, да не там…

Настя была довольна, что дед успокоился и не грозил больше тростью в окно.

Правда, когда они уходили, пообещав еще заглянуть вечером, он опять включил телевизор.

Татьяна Владимировна собрала семейный совет.

Она делала это всякий раз, когда речь шла о важных для семьи решениях. Все члены семьи к совету относились серьезно.

Теперь они должны были решить, как жить дальше.

Татьяна Владимировна настаивала на немедленном отъезде.

– Живем мы уже в другой стране, – говорила она, – неизвестно еще, что творится в нашем городе. Нам всем вместе надо уехать сейчас же.

Алексей же хотел остаться в Покрове на неделю-две и, как считала Татьяна Владимировна, задерживал отъезд.

– Поезжайте без меня. Какие проблемы? – удивлялся он.

– Может быть, ты объяснишь нам, что происходит с тобой?

– А ты не знаешь? – с вызовом отвечал Алексей матери. – И уж коли неведомо вам, уважаемый совет, почему я остаюсь, то я настаиваю, чтобы на нашем совете присутствовала Настя!

Такое заявление удивило совет. Отец почернел как туча.

– Да знаешь ли ты, дорогой мой… Но сын не дал отцу договорить:

– Я знаю, отец, чья она дочь! И если бы жил я в то время, и я бы за оружие взялся! В землю бы ушел, как отец твой, но не сдался бы и не трясся бы, как Ленька Котко…

Такие познания сына потрясли Бориса. Выходит, не зря он лето прожил да по кустам покровским с девками шатался.

– Лясников ненавидишь, – почти кричал сейчас сын, – а сам? Ты посмотри на себя, отец! – И говорил сын обидные слова, что не может отец его избавиться от синдрома большевизма, что хочет сражаться, бороться!

– Ты чего на меня орешь?! – не выдержал отец. Вскочил из-за стола.

– Это ты на меня орешь! – Поднялся и Алексей. Павел с изумлением смотрел на брата. Татьяна Владимировна впервые видела сына таким.