Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани

Кажется, тот малыш стал аутистом.

7

Вижу впереди спину вышагивающего странной, замедленной, как у астронавтов на Луне, походкой Антона. Он несет в пакете бутылки. В районе, где он живет, есть аптека, куда мать иногда посылает меня за лекарствами, и я пару раз уже видела его в очереди перед ларьком, где сдают пустые бутылки. Я, конечно, сделала вид, что не вижу его. Но его точеный профиль – само совершенство, в нем есть что-то чистое, пронзительное, загадочное. Я бы с удовольствием познакомилась с ним, но мне никогда на это не решиться. К тому же Антон подпускает к себе только Гию Шайшмелашвили, второго – после Миши Гусельникова, – интеллектуала в классе. Гия раз или два в неделю без лишних слов опускает свой чемоданчик-дипломат на парту рядом с Антоном, и они тихо ведут какой-то неторопливый, как видно, с еще незапамятных времен продолжающийся разговор. Но девушку и парня разделяет столько условностей, что, как я подозреваю, ни Антону, ни мне не пробраться сквозь этот бурелом.

И вдруг Ия с Региной приглашают меня навестить вместе с ними Антона.

Меня как током пронзает, и я, тщательно скрывая волнение, с безразличным видом соглашаюсь.

Оказывается, у мамы Антона, с которой они живут только вдвоем, обнаружилась неизлечимая болезнь, и она, в отчаянии за будущее сына, пришла в школу и долго о чем-то говорила с Надеждой Георгиевной. После этого к Антону и засобирались мои подруги.

Купив конфеты и печенье, мы подходим к старой хрущевке, невесть как затесавшейся среди современных корпусов, и, преодолев не без эксцессов барьер из сидящих в подъезде на корточках подростков, звоним в деревянную дверь.

Открывает нам маленькая, жмущаяся к стене женщина в очках, с лицом жалостливым, морщинистым и необычайно кротким.

– Проходите, проходите, девочки… Здравствуй, Иечка, здравствуй, Региночка, здравствуй, Жанночка. А вас как зовут? Машенька, значит. Идите прямо…

– Ох, что-то не верится мне в ее болезнь. Она и в прошлый раз сказывалась неизлечимо больной, когда приглашала нас к своему Антону. Года три уж прошло, – успевает шепнуть мне Ия.

Но как только мы входим в комнату, Ия преображается. Обернувшись к маме Антона, она радушно и вместе с тем решительно предлагает:

– Алла Викторовна, а хотите я вам погадаю? Хотите, хотите, я лучше знаю. Пойдемте-ка на кухню… Не волнуйтесь, не съедят тут без вас вашего Антона.

– Нашего Антона, – многозначительно поправляет Жанна.

Жанна с Региной наконец-то начали разговаривать, правда, былой дружбы уже нет и быть не может, но они стараются быть предельно вежливыми друг к другу. Они почти одновременно опускаются на диван. Между ними спокойно мог бы поместиться Антон, но место остается пустым.

Я неторопливо прохаживаюсь.

Вдруг в комнату вихрем влетает Антон. В руках его брюки. С неожиданной проворностью он хватает ножницы и принимается резать штанины. Одна полоса, потом другая… Все молчат. Жанна и Регина, онемев, смотрят во все глаза на непонятное им действо. Антон отрешен и сосредоточен.

– Мама, забери это, – наконец выкрикивает он тонким, визгливым голосом и бросает брюки на пол.

Жанна и Регина вскакивают. Из коридора белой луной выплывает испуганное лицо Аллы Викторовны. И Ия уже здесь.

– Антон, что с тобой, я не понимаю?! Можно ли быть таким эгоистом?! – сердито вопрошает она.

Антон проходит мимо нас, как сквозь стену, и запирается в ванной.

Мы торопимся уйти, натянуто обменявшись ободряющими улыбками с Аллой Викторовной. Та разводит руками.

Я готова грызть землю от жалости и иду как пьяная. Мы, все четверо, молчим.

– Подождите, девочки, – доноситься вслед.

Алла Викторовна, догнав нас, пытается вернуть нам конфеты и печенье, но мы возмущенно отказываемся. Тогда она, взяв под руку Жанну, отводит ее в сторону и, плача, рассказывает какую-то историю.

После Жанна вкратце перескажет ее и нам.

А история такова – Антон влюбился.

Антон, который никогда ни с кем, кроме Гии, не разговаривал, но прочитал все тома Достоевского, влюбился в обычную, краснощекую, в меру красивую, бойкую (даже чересчур) девочку из соседнего дома, которая зашла как-то по делу к его маме и вдруг ни с того ни с сего поинтересовалась у Антона, что он такого нашел в писателе, который, как ей известно, сильно всех достал. Антон в ответ разразился очень содержательным монологом. Упитанной краснощекой девочке стало интересно проверить такого оголтелого достоеведа на «вшивость». Привстав на цыпочки, она потянулась к нему и поцеловала в щеку.

Дело было сделано. Антон влюбился. А краснощекая девочка исчезла.

Мама Антона, видимо, решила срочно предложить сыну взамен одной девочки аж четырех. И призвала нас.

Услышав это, я вдруг ощутила неприязнь к этой краснощекой девочке и злость на Антона. Словно Антон предал что-то, что еще не началось. И в то же время в груди вскипела, опрокидывая гневный порыв, волна жалости к Антону.

За ней шла и вовсе какая-то мутная, темная волна сомнений: а стоит ли вмешиваться в судьбу Антона? Венчала же этот штормом грозящий всплеск мысль о том, что «всяк человек – ложь». Эта цитата из Библии почему-то врезалась мне в память.

Изменчивым, легко сгибающимся под порывами ветра человеком была в данном случае я сама. Куда подевалась моя мнимая добросердечность? Мое сердце не смогло простить бедному Антону какого-то единственного испытанного им в жизни поцелуя. Нет, я Антона не достойна – таков был окончательный, повергший меня в уныние вердикт моего сознания.

* * *

Социальная природа изобретательна.

Кроме нашего 10 «Б» в ней, природе, существовал еще и 10 «А». В своей массе это был дружный, сплоченный коллектив молодых людей, моих ровесников, которые хотели жить хорошо, вкладывая в это «хорошо» сугубо материальный смысл. Они модно одевались, родители покупали им фирменные магнитофоны, и они слушали западную музыку, и под звон бокалов с красным вином они целовались, собираясь на квартирах. По отношению к тем из учителей, кто пробовал, как они говорили, «навесить им на уши какую-то туфту», они были насмешливы и агрессивны. Я бы умерла, попади в их класс. Все-таки наши учителя, которые распределяли, кто куда пойдет, были неплохими психологами.

В 10 «А» училась и Аппатима.

Кто-то из девчонок, привыкших отзываться в моем присутствии об Аппатиме со смешком, однажды подошел ко мне и бросил:

– Маш, представляешь, Аппатима ударилась в православие. В воскресенье я ехала по Марджанишвили на маршрутке и увидела, как она входит в платке в храм Александра Невского. Смешно, честное слово. Теперь она разыгрывает из себя скромницу.

Но я, в задумчивости листая какую-то книгу, ничего на это не ответила. И мне впервые не хотелось смеяться.

* * *

– Маша, зайди сегодня ко мне! – просит Ия, когда мы с ней входим после уроков в подъезд.