Уроки милосердия - Джоди Пиколт

После занятий я сидела в булочной и выполняла домашнее задание, пока моя старшая сестра, Бася, продавала хлеб. Отец не разрешал мне сидеть за кассой, потому что школа для него была важнее. Он называл меня «мой маленький профессор», потому что я была очень умной — перепрыгнула через два класса, сдала в прошлом году длившийся три дня экзамен, чтобы поступить в гимназию. С изумлением я обнаружила, что, несмотря на хорошую подготовку, в школу меня не приняли. В этом году в нее уже взяли двух евреев. Моя сестра, которая всегда немного ревновала из-за того, что мое образование ставили на первое место, делала вид, что расстроена, но в глубине души была счастлива, что в конечном счете мне придется заняться торговлей, как и ей самой. Однако вмешался один из покупателей моего отца. Папа был таким отличным пекарем, что помимо халы, ржаного и белого хлеба, которые ежедневно покупали все еврейские хозяйки, у него были особые клиенты среди христиан, которые приходили сюда за бабками, пирогами с маком и мазуриками. Именно благодаря вмешательству одного из таких клиентов, бухгалтера, я смогла посещать католическую школу. Во время уроков религии я выходила из класса, делала домашнее задание в коридоре с еще одной еврейской девочкой. После занятий я шла к папе в булочную в Лодзи. Когда булочная закрывалась, Бася возвращалась к своему молодому мужу, Рувиму, а мы с папой шли пешком домой по улицам, которые населяли как христиане, так и евреи.

Однажды вечером мы увидели роту солдат, и папа спрятал меня в нишу у двери на время, пока они пройдут. Я еще не знала, что это солдаты СС, или вермахта, или гестапо, — я была глупой четырнадцатилетней девчонкой, которая не обращала на такое внимания. Единственное, что я заметила, — они никогда не улыбались. Отец прикрыл глаза от садящегося за горизонт солнца, а потом понял, что этот жест очень напоминает «хайль», их приветствие, и опустил руку.

— На моих похоронах, Минка, — сказал он даже без намека на улыбку в голосе, — никаких парадных маршей.

Я была очень избалована. Моя мама, Хана, убирала у меня в комнате, и вся готовка была на ней. Когда она не суетилась вокруг меня, то изводила Басю разговорами о том, что пора бы уже сделать ее бабушкой, хотя моя сестра всего полгода была замужем за парнем, в которого влюбилась еще в подростковом возрасте.

У меня были подруги-соседки. Одна девочка, Грета, даже ходила вместе со мной в школу и иногда приглашала к себе домой послушать пластинки или радио. Она была очень милая, но в школе, если мы встречались в коридоре, никогда не смотрела мне в глаза. Так уж было заведено: поляки-христиане не любили евреев, по крайней мере прилюдно. Хотя Шиманские, которые жили в другой половине дома, приглашали нас на Рождество и Пасху — вот когда я набивала себе желудок некошерной пищей! — и никогда не смотрели на нас из-за нашей религии свысока. Однако, как уверяла мама, это потому, что пани Шиманская нетипичная полька, поскольку родилась в России.

Моей лучшей подругой была Дара Горовиц. Мы вместе учились в школе, пока я не поступила в гимназию, но и после нам удавалось встречаться почти каждый день и обмениваться новостями, которые мы пропустили в жизни друг друга. Отец Дары владел фабрикой в городском предместье, иногда мы брали лошадь и в тележке отправлялись на пикник у озера. Возле Дары всегда вились мальчики. Она была красавицей — высокая и грациозная, как балерина, с длинными темными ресницами и губками бантиком. Я была не так красива, но решила, что мальчишки, которые вьются возле Дары, не могут все с ней встречаться, и для меня останется кто-то с разбитым сердцем, кого так поразит мой ум, что он не заметит моего кривого переднего зуба и живота, который немного выдавался под юбкой.

Однажды мы с Дарой занимались в моей комнате. Мы строили грандиозные планы, связанные с книгой, которую я писала. Дара ее читала, страница за страницей, и красной ручкой вносила правки — мы считали, что именно так поступают редакторы. Мы собирались переехать в Лондон и снять квартиру: Дара будет работать в издательстве, а я — писать романы. Мы будем пить модные коктейли и танцевать с красивыми мужчинами.

— В нашем мире, — говорила Дара, отбрасывая в сторону исправленную главу, — не будет точек с запятой.

Это было нашим любимым занятием — представлять совершенный мир, где будем верховодить мы с Дарой; место, где можно есть сколько захочешь булочек, не боясь растолстеть; место, где в школах не будет математики; место, где не станут столько внимания уделять правописанию.

Я оторвала взгляд от блокнота, в котором писала.

— Кажется неоконченной, да? Либо точку нужно поставить, либо запятую, но нужно выбрать.

В главе, над которой я трудилась уже час, было всего несколько предложений. Ничего не приходило в голову, и я знала почему. Я слишком устала творить. Вчера ночью родители повздорили, и шум меня разбудил. Я не слышала всей ссоры, но речь шла о миссис Шиманской. Она предлагала спрятать меня с мамой в случае необходимости, но всех нас она приютить не могла. Я не понимала, почему папа так расстроен. Мы с мамой вовсе не собирались от него уезжать.

— В нашем мире, — сказала я, — у каждого будет автомобиль с радиоприемником.

Дара хлопнула себя по животу, глаза ее загорелись.

— Не напоминай мне.

На прошлой неделе мы видели машину у «Водопада» — модного ресторана, где я однажды встретила кинозвезду. Когда из машины вышел шофер, мы услышали, как откуда-то изнутри льется музыка, проникает в душу и повисает в воздухе, как запах духов. Удивительно представлять, что можно взять музыку с собой в путешествие!

В тот же день я заметила на двери ресторана новую табличку: Psy i żїydzi nie pozwolonо. («Собакам и евреям вход воспрещен».)

Мы слышали рассказы о Хрустальной ночи. У мамы был двоюродный брат, чей магазинчик в Германии сожгли дотла, а наши соседи усыновили мальчика, родителей которого убили во время погрома. Рувим умолял мою сестру эмигрировать в Америку, но Бася не хотела оставлять родителей. Когда она сказала, что мы должны переехать в еврейский квартал, пока не стало еще хуже, отец заявил, что она преувеличивает. Мама кивнула на красивую деревянную буфетную стойку, которая весила килограммов сто и досталась нам от прабабушки. «Разве можно в один чемодан упаковать всю жизнь? — спросила она тогда. — Все воспоминания окажутся позади».

Я поняла, что Дара тоже вспомнила табличку на ресторане, потому что она сказала:

— В нашем мире никаких немцев не будет. — Потом засмеялась. — Бедняжка Минка! Такое впечатление, что тебе становится плохо при одной мысли об этом. Мир без немцев означает мир без герра Бауэра.

Я откладываю в сторону блокнот и придвигаюсь к Даре.

— Сегодня он вызвал меня три раза. Я единственная, кого он за занятие спрашивает больше одного раза.

— Наверное, потому, что ты все время тянешь руку.

Это правда. Немецкий — мой любимый предмет. Нам предоставляли выбор: французский или немецкий. Учительница французского, мадам Жениер, была старой монашкой с огромной бородавкой на подбородке, из которой торчали волосы. Зато учитель немецкого, герр Бауэр, был молодым мужчиной, немного похожим на актера Леона Либгольда, если прищуриться и немного помечтать, — как я обычно и поступала. Иногда, когда он заглядывал мне через плечо, чтобы исправить согласование рода в написанном тексте, я представляла, как он обнимает меня, целует и предлагает убежать с ним. Как будто подобное возможно между учителем и ученицей или христианином и иудейкой! Но герр Бауэр был очень симпатичным, и мне хотелось, чтобы он меня заметил, поэтому я посещала все занятия, какие он вел: немецкую грамматику, устную практику, литературу. Я была его лучшей ученицей, «звездой». Мы встречались с ним во время обеда, чтобы попрактиковаться в немецком.