Уроки милосердия - Джоди Пиколт

Сейчас он был так близко, что я чувствовала запах его мятного дыхания, видела зеленые прожилки в расплавленном золоте его глаз. Я сглотнула.

— Ты тот, кто я думаю?

Он даже глазом не моргнул.

— А разве это имеет значение?

Когда он меня поцеловал, я почувствовала, что пропала. Я оторвалась от земли, меня распирало изнутри, мне было досадно, что между нами есть кожа — и я не могу стать еще ближе. Я вцепилась в него, мои пальцы скользнули ему под рубашку. Он обхватил мою голову руками и нежно — так нежно, что я даже не почувствовала! — укусил меня.

У меня во рту и у него на губах была кровь. Она имела металлический привкус, словно боль. Я отстранилась от него, впервые испив саму себя.

Оглядываясь назад, могу только вспомнить, что он увлекся так же, как увлеклась я. В противном случае он почувствовал бы приближение Дамиана, который вломился в дом с солдатами, наставившими на нас штыки.

Лео

Мы лично встречаемся с теми, кто правдоподобно рассказывает о предполагаемых нацистах, чтобы убедиться, что эти люди не сумасшедшие. Через пару минут можно сказать, насколько ваш информатор уравновешен и вменяем, или им движет злоба и зависть, либо он параноик, либо просто безумен.

Через несколько минут после знакомства с Сейдж Зингер я знал одно: она не пытается выдумать этого Джозефа Вебера, никакой выгоды оттого, что его посадят, она не получит.

Она невероятно ранима, потому что вся левая щека ее от самой брови рассечена шрамом.

И еще: из-за упомянутого шрама она понятия не имеет, что невероятно сексуальна.

Я ее понимаю, честно, понимаю. Когда мне было тринадцать, у меня появились ужасные угри — клянусь, из-за одного прыща возникло еще несколько. Меня стали дразнить «Колбаса пепперони» или Луиджи, потому что так звали владельца пиццерии в моем родном городе. Когда фотографировали класс для школьного альбома, я так нервничал, что таким меня запечатлят навечно, что усилием воли вызвал рвоту, чтобы остаться дома. Мама уверяла, что когда я стану старше, то научусь не судить о книге по обложке, — практически именно это и подразумевает моя работа. Но иногда, глядя в зеркало, даже через столько лет я вижу того испуганного подростка.

Держу пари, что, глядя на свое отражение в зеркале, Сейдж кажется, что все гораздо хуже, чем на самом деле видят окружающие.

Чаще всего с теми, кто звонит в наш отдел, встречается Женевра, я встречался с информаторами только два-три раза. Это были евреи лет под восемьдесят, которые продолжали видеть лица своих палачей в каждом, с кем им доводилось встречаться. И ни одно из этих заявлений не подтвердилось.

Сейдж Зингер не восемьдесят. И она не лжет.

— Ваша бабушка, — переспрашиваю я, — она пережила войну?

Сейдж кивает.

— А почему за все наши четыре предыдущие беседы вы ни словом об этом не обмолвились?

Я никак не могу решить, хорошо это или плохо. Если бабушка Сейдж захочет и сможет опознать в Райнере Хартманне офицера из Освенцима-Биркенау, появится прямая связь между материалом, собранным Женеврой, и информацией, которую Сейдж выведала у подозреваемого. Но если Сейдж каким-либо образом настроила бабушку против подозреваемого — например, сказала, что уже имела с ним беседу, — то даже показания очевидца могут считаться предвзятыми.

— Не хочу, чтобы вы подумали, что я позвонила вам из-за бабушки. Мое решение не имеет к ней никакого отношения. Она никогда не рассказывала о своем прошлом, никогда.

Я подаюсь вперед.

— Значит, вы не говорили ей о своих встречах с Джозефом Вебером?

— Нет, — заверяет Сейдж. — Она даже не подозревает о его существовании.

— И она никогда не обсуждала с вами, как выжила в Освенциме?

Сейдж качает головой.

— Даже когда я спросила напрямую, она не захотела об этом говорить. — Она смотрит на меня. — Это нормально?

— Не знаю, если ли какие-то нормы в случае с выжившими на войне, — отвечаю я. — Некоторые полагают, что, раз уж они выжили, их долг — рассказать всему миру, что произошло, чтобы подобное больше никогда не повторилось. Чтобы люди помнили. Другие верят, что единственный способ выжить — это вести себя так, как будто ничего не произошло. — Я стряхиваю крошки в салфетку и отношу тарелку в раковину. И продолжаю размышлять вслух: — Я могу позвонить своему историку. Она сможет за пару часов подобрать снимки, и тогда…

— Она и с вами не станет разговаривать, — заявляет Сейдж.

Я улыбаюсь.

— Я умею очаровывать бабушек.

Она скрещивает руки на груди.

— Если вы ее обидите, я…

— Зарубите себе на носу: никогда не угрожайте федеральному агенту! И второе: не волнуйтесь. Даю слово, я не стану на нее давить, если она не захочет откровенничать.

— А если захочет? Что тогда? Вы арестуете Джозефа?

Я качаю головой.

— У нас нет юридических полномочий судить нацистов, — объясняю я. — Преступления происходили за пределами Соединенных Штатов задолго до того, как мы получили экстерриториальный юридический статус. Только в две тысячи втором году в Американский Статут о геноциде была внесена поправка, которая регламентировала привлечение к ответственности неамериканцев, совершивших данное преступление за пределами США. До того этот документ касался, в основном, американских граждан, притесняющих, как и генерал Джордж Кастер, коренных жителей Америки. Единственное, что мы можем сделать, — это попытаться поймать его на незаконном пересечении границы и депортировать. И даже в этом случае — хотя я уже много лет добиваюсь, чтобы европейцы, следуя принципам морали, начали забирать нацистов и предавать их суду, — суд вряд ли состоится.

— Значит, все наши усилия напрасны? — спрашивает Сейдж.

— Мы делаем это потому, что ваша бабушка живет в США и мы просто обязаны обеспечить ей душевный покой.

Сейдж долго и пристально смотрит на меня.

— Хорошо, я отвезу вас к ней, — обещает она.

Есть в деле Райнера Хартманна факты, о которых Сейдж Зингер не знает.

Моя работа заключается в том, чтобы как можно меньше делиться с ней информацией, наоборот — выведывать все то, что знает она. Но даже в этом случае я не могу быть уверен, что суд соединит все точки воедино и осудит его. Я не уверен, что Хартманн проживет достаточно долго и получит по заслугам.

Пока все то, что пересказала Сейдж, — это информация, которую можно почерпнуть из американских архивов Мемориального музея «Холокост» или из книг. Военные действия и даты, военизированные формирования, карьерный путь. Даже о татуировках с группой крови можно узнать, внимательно изучая историю Третьего рейха. В жизни встречаются и более странные вещи, чем человек, который придумывает себе фальшивую биографию, каким бы невероятным это ни казалось.