Вранье - Жанна Тевлина

– Мы увидимся до Австралии?

– Шурик, я очень постараюсь, но не обещаю. У нас же репетиции. У Рахели там большая партия. Но я правда постараюсь. А ты успокойся и не делай из мухи слона.

По ночам было тихо, только где-то неподалеку монотонно ухала сова. Гарин как-то сказал, что совы – признак хорошей экологии. В России их теперь редко услышишь. Шура ненавидел этот звук. Нападала тревожность, и он переставал понимать, где он и что он тут делает. Он закрывался с головой, чтобы не слышать, и так засыпал.

Как-то днем зашла Варда, сказала, что его машины давно не видно.

– А меня уволили.

Варда заохала, сказала, что да, сейчас всем трудно, одни увольнения, ее племянник тоже потерял работу. Увидела рисунок солдата на стене рядом с парусником ее зятя. Спросила:

– А чей это рисунок?

– Это мой сын.

– Сын?! А где он?

– Уехал в Москву.

– Ой, как жалко!

Она метнулась к двери и через минуту вернулась со своим внуком Ициком. Он проходил армию, был в форме. Варда сказала, что он служит на севере и приехал на два дня в отпуск. Ицик долго разглядывал рисунок. Спросил:

– А он учится?

– Да, в художественном училище в Москве.

– Жалко я его не застал. Он классно рисует. Я после армии тоже в художественную школу пойду. В Бецалель в Иерусалиме. Папа говорит, надо только туда идти… Жалко… Я бы ему тоже показал… А он еще приедет?

– Обязательно.

Варда сказала:

– А ты Алексу покажи.

Ицик выбежал из квартиры и вернулся с толстой папкой. В ней были светлые акварели. Ицик рисовал море, горы, пальмовые рощи, и видно было, что это его горы и рощи, что он их любит. В отличие от застывших пейзажей его отца, эти картинки были живыми. Шура выразил свое восхищение. Ицик был доволен, сказал:

– Только не забудь предупредить, когда твой сын приедет. Я ему север покажу. Ему понравится. Я точно знаю.

Шура обещал.

Он опять дозвонился Сашке. Тот был в Тель-Авиве, но страшно занят. Сказал, что время такое неудачное, но скоро оно кончится и станет посвободнее. Шура выдавил, пересиливая себя:

– Саш, ну давай хоть на полчасика пересечемся. Мне что-то муторно…

Саша сказал строго:

– Шурик, ты мне не нравишься. Возьми себя в руки. Займись делом. Это очень помогает. А я как только освобожусь, сразу позвоню. Я же обещал.

Дело не заставило себя ждать. Позвонили из какой-то компании, куда он давно отправлял свое резюме. Компания помещалась в Хайфе. Они занимались разработкой системы сверхточного оптического наведения для беспилотных самолетов. Начальник отдела, Ран, подробно рассказывал о проекте, потом спросил:

– Ну как? Тебя заинтересует эта тема?

– Тема интересная.

Теперь он ездил на север. Надо было раньше вставать. Это было трудно, потому что засыпал он, как правило, под утро. Но работа действительно отвлекала, хотя теперь он не лез в заоблачные выси и четко выполнял указания начальства. Им были довольны, но Шура подозревал, что это ненадолго. Ему было все равно. Временами он искусственно пытался возвратить в памяти какие-то эпизоды своей жизни с Мариной, но ничего не вспоминалось. Было ощущение, что спала пелена и память освободилась, из-под завалов вылезали другие пласты, забытые, как будто и вовсе не существовавшие в его жизни. Вспомнился запах бульона, который варила бабушка. Мамин бульон никогда так не пах. В том бабушкином бульоне плавал крутой желток, и она всегда доставала его специально для Шуры. Гришке уже не объяснишь, что это такое. Теперь непотрошеных кур не продают. Позвонила Марина, сказала, что их дачная соседка просила Дину Львовну с ней связаться. Там идет приватизация земли, и от нее требуются какие-то документы. Шура поблагодарил. Не было ни зла, ни обиды, лишь удивление и легкость. И радость от нежданного освобождения. Он только не понимал, как он жил, силился вспомнить, но все равно не понимал. Что-то похожее было с ним в детстве, когда он переболел воспалением легких. Болел целый месяц, тяжело, с сильными удушьями, которых он ждал и боялся. Этот страх и ожидание отнимали все силы. А потом однажды проснулся и понял, что здоров. Такого счастья и облегчения он никогда раньше не испытывал. Единственное, он не мог вспомнить, как он прожил этот месяц, как будто бы и не жил. Как он жил эту жизнь…

С Ритой встречались редко. Ему было хорошо с ней, но что-то изменилось. Он невольно контролировал свои слова, действия и постоянно боялся ее обидеть. Она будто не замечала, и от этого он еще больше винился.

А весной заболела мама. Ночью ей стало плохо. Соседка вызвала «скорую». Он примчался в больницу. Мама лежала в приемном покое. Он боялся смотреть на нее. Она сказала:

– Зря панику подняли. Сердце прихватило.

– Никогда же не хватало.

– Шура, я говорила с врачом. Он сказал, легкая ишемия. Так бывает. Жара действует.

Ее действительно отпустили наутро. Они пошли к семейному врачу. Тот выписал кучу таблеток на все случаи жизни. Однако, приступы повторялись, но теперь мама знала, что делать, и «скорую» не вызывала. Шура не выдержал, сам записался к врачу, сказал, что волнуется за маму. Врач удивился:

– Она вам не говорила? Мы ей сделаем маленькую операцию.

– Какую операцию?

– Очень несложную. Здесь ее делают девяностолетним старикам, и они потом бегают как новенькие. А Дине только семьдесят два. С возрастом сосуды засоряются, их надо подлатать. Ей наложат пару шунтов. Три дня в больнице, ну максимум пять, и не будет она больше мучиться.

– А мама согласилась?

– Конечно. Она разумная женщина.

Мама смеялась чересчур весело. Сказала, что Елизавета Матвеевна все узнала. Надо ложиться в тель-авивскую больницу Ихилов. Там есть очень хороший хирург-кардиолог. Она уже и направление взяла.

– Почему ты мне ничего не сказала?

Мама отмахнулась:

– Шурка, отвяжись! Любишь из всего проблему делать!

– Но я так понял, что это необязательно.

– Необязательно, но желательно. Зачем я буду об этом думать? А так отделаюсь и забуду.

Но он все равно не понимал, зачем она согласилась. Мама была всегда очень осторожная, каждый шаг обдумывала так, что иногда это раздражало. Она говорила, главное – не навредить. Когда-то она запретила удалять Гришке гланды. И оказалась права. С возрастом ангины прекратились. К тому же оказалось, что операции эти дают массу осложнений, и мода на них постепенно прошла.

Шура сидел в больничном холле. Мама уснула, и он вышел покурить. На завтра была назначена операция. Днем заходил хирург, доктор Дан Альфасси. Посмотреть завтрашнюю больную. На вид ему было лет тридцать пять. Шура знал, что он уже заведующий отделением кардиологии. Шуре он сразу понравился. С ним было легко. После его посещения осталось чувство, будто завтра маме будут делать какую-то рутинную процедуру, что-то вроде клизмы, и об этом даже говорить не стоит. Доктор сказал: