Испытание на зрелость - Зора Беракова

вся забрызганная грязью и уставшая, тихо сядет за швейную машинку в бандажном отделе на Французской улице, чтобы молча шить бандажные пояса.

Во время такой работы можно думать, взвешивать, оценивать обстановку. Здесь, в мастерской, Марушка по-настоящему отдыхает, здесь она в безопасности, в тепле и тишине. И здесь можно отдаваться воспоминаниям о чем-нибудь приятном или веселом.

— Этот пакет положишь в деревне перед входом в евангелический костел, — сказала она подруге, когда та отправлялась в Словакию к матери.

Соррел с готовностью кивнула. Она никогда не задумывалась над тем, почему должна выполнить то или иное поручение. Марушка просила, и этого было достаточно. Марушке не нравилось, когда ее расспрашивали.

Когда Соррел делала пересадку в Весели, ей внезапно пришла в голову мысль посмотреть, что спрятано в пакете. Она зашла в туалет и развязала пакет.

— «Чехи и словаки! — прочитала она, и сердце ее тревожно забилось. — Мы переживаем самые печальные дни нашей жизни, но верьте, что снова наступит 28 октября — символ свободной Чехословакии, — и чехи и словаки отметят его в едином государстве… — Ее глаза лихорадочно перескакивали с одной строки на другую. — Немцы должны быть любой ценой разгромлены… за их бесчеловечные преступления… Боритесь всеми средствами против фашизма, за возрождение свободной Чехословакии!»

На ее лице выступил пот, буквы прыгали перед глазами. Она испуганно оглянулась. Как быть? Она разделила листовки на две части и осторожно подсунула их под кофточку.

— Марушка, я так испугалась, — рассказывала она после возвращения в Брно.

Марушка тряслась от смеха.

— И как же ты потом перед костелом во Врбовцах извлекла их из своего тайника?

Теперь, сидя за швейной машинкой, Марушка улыбалась при этом воспоминании. Важно, что листовки попали в нужные руки. Их забрал местный учитель.

— Что поделаешь, я такая трусливая, — оправдывалась Соррел. — Мне стыдно, когда я вспоминаю, какой ужас тогда меня охватил… Такие трусливые люди вам наверняка не нужны.

— Ты ошибаешься, — заметила Марушка. — И мне во время подобных дел бывает страшно. Все боятся. Но безумцы, которые рискуют в любую минуту, нужны только сейчас. В мирное время в них не будет потребности.

Швейная машинка стучит, игла накладывает один стежок за другим, и в каждый стежок девушка прячет волнение, страх и надежду. Так проходит день за днем.

Какое счастье, что человеческое сердце отличается от машины! Иначе сердце матери на расстоянии не могло бы почувствовать волнение ребенка.

Когда мать нажала кнопку звонка на воротах, все в квартире Добшиковых уже спали, дом был закрыт.

Марушка услышала звонок. Ей показалось, что кто-то произнес ее имя. Этот незабываемый голос… Но может быть, это лишь иллюзия? Не ждет ли ее перед воротами мама?

— Мамочка! Я думала, что звонит гестапо!

Сердце матери замерло в смертельном страхе. Да, она предчувствовала, что Марушка в опасности. Они об этом не раз говорили. Но только сейчас, когда она услышала это страшное слово, перед ее глазами возник череп с перекрещенными костями — эмблема гестапо. И мать, охваченная невероятным отчаянием, обняла дочь и уложила, как ребенка, в постель.

За окнами выл ветер. В ту беспокойную ночь, полную страха и ужаса, Марушка спала в объятиях матери.

«Прости меня, дорогая мама, за то, что я доставляю тебе столько переживаний и боли. Но я уже не могу иначе, не могу вернуться в теплую, безопасную квартиру, пока не выполню своей задачи. Тебя, возможно, ждут еще большие переживания, но, что поделаешь, меня не переделать. Сколько матерей сегодня ждут своих дочерей и сыновей…»

Снаружи снова завыл ветер, протяжно и отчаянно, как будто оплакивали мертвого.

В эту ночь последнего дня ноября был арестовал Рудольф Дуфек из Марушкиной тройки.

Хмурым, дождливым был ноябрь 1941 года, да и декабрь не лучше. Беспрерывный холодный ливень хлестал по лицу Марушки, когда она вышла из автобуса в Веверска-Битишке.

Как здесь ей все знакомо и близко!

Площадь со стоящими автобусами, городские весы, старинный костел. Дорога поднимается вверх, к Лажанкам. Окна домов темны. Сколько же она здесь изъездила и исходила!

И этот предпоследний дом со скрипящей калиткой так знаком ей. Еще недавно в саду цвели астры и хризантемы. Сегодня земля размокла и стебли без цветов гниют в грязи.

Она долго подавала свистом условный сигнал, прежде чем Боб выглянул. Порывистый ветер вырвал дверь из его рук. В последний момент Боб все же схватил дверь, но ветер в отместку плеснул ему в лицо струи холодного дождя.

— Входи! В такое ненастье и собаку на улицу не выгонишь, — прошептал Боб и втащил Марушку в прихожую.

Она не сопротивлялась, двигаясь как заведенная кукла.

Боб включил свет и остановился как вкопанный. Лицо Марушки, мокрое от дождя, было уставшим и смертельно бледным.

— Что-нибудь случилось? — спросил он ее дрогнувшим голосом.

— Арестовали одного из нашей тройки, — выдавила из себя Марушка, и Бобу показалось, что она пошатнулась.

Он легонько схватил ее за локоть.

— Плохи дела! Но это не означает, что должны арестовать и тебя.

Марушка молчала. Он чувствовал, как она дрожит.

— Заходи, обогрейся, — пригласил он ее.

— Нет, — отказалась она, хотя зубы ее выбивали дробь. — Сейчас очень опасно. Боюсь, что он не выдержит и выдаст.

— Мне кажется, ты его недооцениваешь. Никто из нас не знает, на что способен сам.

Она слушала его с закрытыми глазами. Ее мокрые волосы свисали из-под платка, посиневшие веки вздрагивали.

— Достань мне яд, какой-нибудь сильный яд, — прошептала она, едва шевеля губами.

— Что? Яд? — вскрикнул Боб и, ошеломленный, попятился назад. — Что с тобой?

— Какой-нибудь сильный яд, — повторила Марушка как в бреду.

— Ты больна, тебе надо полежать. — Боб снова взял ее за локоть. — Останься у нас, отдохнешь, а потом я отвезу тебя куда-нибудь. Это будет самым разумным.

— Нельзя. Я должна вернуться обратно.

— Это безумие. Говоришь, что боишься, как бы он не выдал, а сама лезешь в капкан. Подумай сама!

Марушка открыла глаза. В них сквозили смертельная усталость, печаль и безразличие.

— Среди тех листовок, которые я отдала Дуфеку незадолго до его ареста, я случайно оставила письмо Любе в Пльзень.

Боб вздрогнул и заметно побледнел.

— Возможно, он нашел письмо и успел уничтожить, — предположил он, но голос выдал его волнение.

Марушка снова покачала головой. Ее лицо исказила гримаса, как будто она испытывала невыносимую боль.

— Это непоправимая ошибка! — вырвалось из уст Боба.

— Именно поэтому мне и нужен яд, — прервала она его.

— Подожди, подожди, это не решение, — Боб напряженно думал, как ее разубедить. — У меня нет яда. Где его достанешь?

— Попроси у местного врача, ты же его знаешь. Может, он тебе