Четыре с половиной холостяка - Светлана Лубенец

Мне вообще-то ближе ехать автобусом, но я не могла себя заставить приблизиться к Конькову и Танечке, а потому решила поехать маршруткой. Уже забираясь в ее душное нутро, я напоследок оглянулась на эту парочку и, как на гвоздь, наткнулась на взгляд Конькова. У меня перехватило дыхание, и я даже забыла заплатить за проезд при входе. Пронзенная и истекающая кровью, я плюхнулась рядом со старушкой, держащей на коленях большую плетеную кошелку.

– Вот так вот ездиют… и не платют! – громко сказала вдруг та и чувствительно ткнула меня локтем в бок – А пенсионеры из своей жалкой пенсии почему-то должны за них отдуваться!

Я посмотрела на бабку с недоумением – о чем это она?

– Да-да! И нечего на меня смотреть! – мгновенно отреагировала моя беспокойная соседка. – Я видела, что вы не платили! Ишь какая! Села, и вези ее, королеву, бесплатно!

Только тут я сообразила, что действительно не оплатила проезд, и полезла в сумку за деньгами. Но маршрутка неожиданно остановилась, и я выскочила из нее, решив пройти немного пешком.

Я шла по городу, прогретому необычно горячим августовским солнцем, щурилась от его слепящего света и с облегчением чувствовала, как у меня постепенно перестает болеть грудь, пронзенная взглядом Конькова. Это мне не понравилось. Мне хотелось, чтобы в ней продолжало болеть, ныть и саднить, чтобы у меня еще долго была причина жалеть себя и, может быть, даже всплакнуть на ходу. А что такого? На жарком солнце слезы быстро высохнут. Никто не заметит. А моя откровенная зависть к Танечке будет облагорожена скупыми хрустальными слезами.

Конькова не было в библиотеке несколько дней, но Танечка не проявляла по этому поводу ни малейшего беспокойства. И я поняла, что они уже дошли до стадии, когда свидания назначаются подальше от рабочего места. Я подумала, что это хорошо придумано. С глаз (моих) долой… Ну конец этой фразы вы знаете.

Константин Ильич появился в библиотеке в тот момент, когда я как раз у входа поливала цветы на шкафчике с алфавитным каталогом. Увидев Конькова так близко, я от неожиданности выронила детскую желтую леечку с бабочкой на боку, протяжно охнула, поймала ее на лету, схватила в охапку и, расплескивая воду, почти не успевшую пролиться, унеслась в глубь помещения библиотеки. Там я рухнула на стул и, прижав к себе мокрую лейку, разрыдалась. Я давилась слезами, стараясь не издать ни звука, и, кажется, мне это удалось. Во всяком случае, никто не прибежал спрашивать, что случилось, и вытирать мне слезы.

Вечером того же дня ко мне опять явился Дюбарев с очередным предложением о повторной регистрации наших отношений. Впервые за много лет я вдруг оторвалась на Ромке по полной программе. Я кричала, что все кончено, что у нас давно нет никаких отношений, а потому нам нечего и регистрировать, и что если он до сих пор этого не понимает, то является настоящим даугавпилсским новгородцем и кретином, каких мало, и еще долго в таком же духе.

– Ты влюбилась? – оборвал меня он.

Я опять почувствовала в груди гвоздь коньковского взгляда и быстро сказала:

– Нет. С чего ты взял?

Очевидно, глаза мои были лживы, потому что Роман убрал вопрос и сказал уже утвердительно:

– Ты влюбилась.

– Я не знаю, Рома… Меня раздирает на части страшная ревность. – Кому я могла еще признаться, если не Дюбареву?

– Ревности без любви не бывает, – заметил он.

– Может, и бывает… Разве мы все знаем о жизни?

– Вот уж про это я знаю все.

Дюбарев произнес последнюю фразу так серьезно и так выстраданно, что я не удержалась от слова, которое еще никому не приносило облегчения:

– Прости…

Мой бывший муж кивнул и исчез из моей жизни навсегда.

После ухода Дюбарева я задумалась над его словами. Ревности без любви не бывает… Без любви… Ревность… Что я испытываю к Конькову? Неужели любовь? Любовь… Конечно же, это любовь! Я полюбила его сразу, как только увидела, как только он первый раз пришел к нам в библиотеку. У меня сердце забилось тогда точно так же, как вчера, когда вокруг него пританцовывала Танечка.

Я не смогла сразу поставить себе диагноз, потому что во времена наших первых встреч моя душа была занята переживаниями и тревогой за дочь. Константин Ильич вообще оказался неотделим от всего того, что происходило с Сонечкой. Он был свидетелем всех моих унижений. Ему пришлось унимать разошедшегося Романа, который мало того что отвратительно выглядел, так еще и намеревался меня ударить. Помню, мне хотелось умереть на месте, потому что Коньков видел, что на меня можно кричать и даже поднять руку. Я была ущербна, и он узнал об этом. А потом он узнал, что я еще и воспитала ущербную дочь. Поскольку растила ее я одна, значит, это я и вложила в ее ангельскую головку мысли о том, что можно безнаказанно манипулировать людьми.

Мое подсознание восставало против этого, но блок поставило против… Конькова. Я и в постели с ним ничего не почувствовала, потому что была опутана липкой паутиной страха. Еще бы: он сейчас получит то, чего хотел, а потом станет на меня кричать или даже поднимать руку, потому что видел – на меня можно.

И только Танечка, юная Танечка позволила мне сбросить путы вечного моего самобичевания.

Но нет! Я не могу отдать Конькова этой девочке, у которой все еще впереди. Константин Ильич, Костя… он мой! Он пришел в этот мир для меня! Мы оба долго плутали по бездорожью, пока не вышли друг к другу. Не Танечка, а я уже была в его объятиях. И сейчас, когда с того момента прошел уже чуть ли не месяц, я вдруг почувствовала все то, что должна была прочувствовать тогда: нежные и бережные прикосновения его рук, легкую шершавость губ, единение тел и то самое чувство полета, которое было для меня мерилом любви. Я люблю вас, Константин Ильич. Я люблю тебя, Костя… Только что же мне с этой любовью теперь делать?

Я возвращалась с работы домой к своему одинокому вечеру. Возле моего подъезда сидела на скамейке женщина. Я узнала ее сразу – рыжую ведьму Беспрозванных, Хозяйку Медной горы по имени Любовь. Красота ее действительно была ошеломляющей. Помните, как Пушкин описал яблочко, которым злая царица отравила царевну:

Оно соку спелого полно,

Так свежо и так душисто,

Так румяно-золотисто,

Будто медом налилось!

Видны семечки насквозь…

Такова была и Люба: медовая кожа с нежным румянцем, огромные глазищи, зеленоватые и с малахитовыми прожилками, чудные каштановые волосы, будто с рекламы шампуня, и губы… Какие у нее были губы! Самое главное на ее лице! Полные, налитые, казалось, задень она их неловко зубками, и брызнет во все стороны то ли кровь, то ли любовное зелье. Невозможно даже предположить, что ей столько же лет, сколько Валере. Хочешь не хочешь, а поверишь, что без колдовства тут не обошлось.

– Вы догадались, – сказала она мне в полной уверенности, что не узнать ее, даже никогда не встречая ранее, невозможно. – Да, я Люба Беспрозванных. Садитесь. – И она царственной рукой показала мне на дощечки скамейки рядом с собой.