Подсолнухи - Василий Егорович Афонин

какие и как — тут уж она равных себе не имела. О-ох и частушки, кто их только складывал, сколько в них всего. Иную споет, послушаешь — уши огнем горят. А она как разойдется, как подмигнет гармонистам, а уж те стараются. Давай, тетя Дуся, еще одну!..

Выборы были ничуть не меньшим праздником, чем Октябрьские. Они, как правило, проходили зимой и надолго запоминались. За несколько недель до выборов по дворам ходила наша учительница, ставшая на время агитатором, разъясняя, за кого голосуют на этот раз и когда. За день до голосования обежит напоследок деревню, предупредит: «Завтра выборы! Уж, пожалуйста, не опаздывайте!» А никто никогда и не опаздывал. Как это так?!

Выборы завтра, а сегодня под вечер украшают контору. Над крышей полощется флаг, под ним, как и на Октябрьские, от угла до угла, на красном полотнище белыми буквами лозунг: «Товарищи избиратели! Все как один отдадим голоса свои за кандидатов блока коммунистов и беспартийных!»

В передней и в председательском кабинете помыты полы, дрова аккуратно сложены на плиту печки, протерты изнутри стекла окон — снаружи они в наледи. Бачок полон воды, кружка тут же — вдруг кому пить захочется. В кабинете два сдвинутые торец в торец стола накрыты красной материей, обтянутая такой же материей урна для голосования стоит в простенке между окон. В передней на стенке яркие, присланные из района, бумажные плакаты, рисунки на них цветные, надписи складные. Все готово — пожалуйста, товарищи избиратели, приходите утром голосовать.

Голосование начинается рано, в шесть утра. А раньше всех является в контору уборщица-рассыльная, чтобы успеть вовремя протопить печи. По деревне, от выборов до выборов, идет как бы негласное соревнование — кто первый проголосует. Из молодых редко кто стремился проголосовать первым — поспать старались в праздник, старики обычно начинали. Потом из разговоров узнаешь: нынче вот кто самый первый, самый ранний…

Отец с матерью в день голосования подымались чуть ли не в пять часов. Пока соберешься, дойдешь. Отцу на костылях плохо, да и темнота еще.

А мы спим. Услышишь сквозь сон, что родители одеваются, поднимешь голову и тут же забудешься снова. Вот едва слышно открылась-закрылась избяная дверь, сенная — ушли. Возвращаются родители в семь, в восьмом часу. Не спеша дойдут они к конторе, проголосуют, пробудут какое-то время в передней в тепле, поговорят среди мужиков-баб, а уж потом обратно. Я ко времени тому просыпался уже, поджидал. Встану, умоюсь, бересты надеру печь растоплять. Слышу шаги под окнами, разговор — родители вернулись.

Для нас, ребятишек, выборы — праздник вдвойне. Свободный день — гуляй до темноты, еще — на выборы всегда в конторе устраивали буфет. Со Вдовина, где сельсовет и пекарня, привозили удивительно вкусные и запашистые, мягкие белые продолговатые булки — сайки, привозили белый хлеб, калачи, пряники и конфеты, еще что-нибудь. Отчасти из-за буфета спешили пораньше в контору. Но можно было особо не волноваться, привозили всего с учетом дворов нашей деревни и Юрковки, и тот, кто торговал, делил так, чтобы всем хватило и саек, и хлеба, всем и хватало, не случалось никаких обид.

В сельповскую лавку нашу ради праздника тоже старались завезти товару какого-то, — случалось, селедка перепадала. В дни выборов лавка открывалась с восьми, на час раньше обычного, поэтому в контору интереснее было попасть, скажем, в половине восьмого или чуток пораньше, проголосовать, купить что-то в буфете, погреться, поговорить, а уж потом прямо в лавку. Так бабы и делали. Мужики старались не отставать: в лавке образовывалось что-то вроде буфета, продавали на разлив водку.

Заходили в лавку и наши родители. Мать просила продавщицу налить отцу стопку, а сама смотрела, что бы еще прикупить. Лавка на левой стороне Шегарки, не так далеко от того места, где мы живем. Родители домой приходили праздничные, возбужденные, лицо отца было обмякшим, чувствовалось, что он малость выпил. В руках матери сумка с покупками. Она проходит по избе, ставит сумку на лавку, начинает раздеваться — надо печь топить, завтрак готовить, к скоту идти. Я стану помогать ей. На улице, в основном.

— Мам, — спросишь, — ну что — первые проголосовали? Или запоздали опять?

— Опоздали, — усмехается мать. — Бабка Серегина опередила. А тут и мы с отцом следом подоспели. Развязывай сумку, гостинцев купили. Хороший буфет нынче, всем всего досталось. Не сердились, без обид обошлось.

Часов в одиннадцать утра, управясь в колхозе и дома, на заиндевелых конях, в розвальнях, набитых сеном, приедут голосовать к нам, в Жирновку, юрковские. Привязав коней к коновязи, оставив тулупы на конских спинах, войдут шумно в контору, заговорят, здороваясь, твердыми с мороза голосами и — сразу к печи. Погреются, проголосуют, опять в сани — кто в лавку, через мост, кто по родне или знакомым, навестить. Проголосуют все к обеду, но избирательная комиссия будет сидеть допоздна, и допоздна будет толкаться в конторе народ — приходить, уходить, будет играть патефон, галдеть девки и парни. Наутро снимут флаг, плакат, свернут и положат в шкаф красную скатерть. Все. Выборы закончились. До следующего раза, до следующих выборов. Только не скоро это будет опять…

На рождество ходили мы по дворам, славили бога. Рождество — праздник религиозный, но отмечали его совсем не по этому поводу, скорее — по привычке, вослед за стариками, чтобы выделить из вереницы дней лишний денек, отдохнуть от затяжных работ. Почти в каждой избе в переднем углу висела икона, но никто, даже старики-старухи, всерьез в бога не верили, а уж кто на войну ходил и дети их, те бога совсем по другому случаю вспоминали. Не было ни в нашей, ни в ближних и дальних от нас деревнях церквей, обходились без молебнов и попов, вот только иконы висели по избам, и все. И у нас висела икона в углу над столом, в темной застекленной коробке, скрытая — с узкой прорезью — шторкой. Мать забывала о ней до поры, пока не приходилось делать предпраздничную уборку. Не молилась она на ночь, не читала молитв — она их просто не знала. Иногда скажет, вздохнув, про себя вроде: «Прости ты нас грешных, господи». И отец о боге не упоминал, ни плохо, ни хорошо. И не ругался он, как мужики. Не потому вовсе, что боялся божьей кары, просто поставил себе смолоду за правило не ругаться — и все тут. «Глянь на икону», — случалось, говорил отец матери, когда, по мнению его, она поступала не так, как следовало бы. Ни между собой, ни с нами о боге родители никаких разговоров не затевали — не до того было им, не ведал бог забот их, высоко слишком был от земли, не помогал.

Взрослые, заходя