Багровые ковыли - Виктор Смирнов

Бушкин даже рот открыл от такой наглости. Но Старцев теперь внимательно посмотрел на управляющего Гохраном. Не боится прошлого, не скрывает – значит, есть характер. И специалист, видимо, высочайшего класса, иначе бы действительного статского, по сути генерала, не заслужил бы.

И уже вскоре ящики с драгоценностями стояли – один на другом – в углу полутемного коридора, загроможденного почти доверху другими ящиками, коробками и мешками.

– Желал бы начать сверку по описи, – сказал Старцев. – Перечень привезенных ценностей, как я понимаю, нужен не только мне.

– Да, конечно, нужен, – согласился Левицкий с видимым равнодушием. – Голубчик, но вы ведь порядочный и пунктуальный человек, не правда ли? И довезли все в целости и сохранности? Несомненно! Так к чему формальности? Давайте ваш перечень, и я подпишу акт приемки. Я вам верю.

– Но как же так? – опешил Иван Платонович, ожидая, что их совместная работа, даже если к ней присоединятся другие работники Гохрана, продлится до позднего вечера. Старцев хотел показать, если хотите, продемонстрировать каждую драгоценную вещь, которую они привезли из своего адского путешествия.

– Голубчик, позвольте, сначала я покажу вам наше учреждение, – сказал Левицкий. – Это вам надо знать. А потом… потом решим все наши формальности!..

Через полчаса у профессора голова пошла кругом. В самом буквальном смысле слова. Бушкин, который взялся сопровождать его, не дожидаясь на то разрешения Левицкого (который, в его представлении, как старый чиновник, не шел ни в какое сравнение с Иваном Платоновичем), на поворотах и в темных закоулках поддерживал своего начальника за руку. Здание это в два этажа, не такое уж большое снаружи, внутри оказалось огромным, утопленным в землю, своего рода бездонной пещерой Али-Бабы и сорока разбойников.

Начали осмотр с парадного операционного зала, куда в прежние времена попадали посетители, заходившие со стороны Настасьинского переулка. Высокие соборные окна, завершающиеся полукружиями, были забраны витыми, редкой художественной работы решетками, а толстые стекла, хоть и помутненные многолетней грязью, были на удивление целыми и хорошо пропускали неяркий осенний солнечный свет.

Окна, как мутные прожекторы, освещали операционный зал, где высоко на стенах мерцали красками дивные фрески. Слева – вид недавней столицы Санкт-Петербурга с Адмиралтейством, Петропавловкой и Смольным монастырем, а справа – столица нынешняя, Кремль, Иван Великий, Иверская часовня.

Посредине вырисовывалось нечто мутно-белое, какое-то безобразное облако, растянутое сверху вниз. И именно оттуда, сверху, сквозь этот серый слой, сквозь небрежные мазки малярной кисти глядел вниз голубой, невероятной красоты глаз. Печально и с недоумением глаз этот осматривал забитый вещами операционный зал и стоящую среди мешков, ящиков и тюков странную троицу – всклокоченного человека ученого вида в пенсне, чиновника в изношенном, но опрятном пиджачке и матроса в тужурке, расстегнутой так, чтобы во всю треугольную ширь были видны синие волны тельняшки. Меж коленей у матроса покачивался маузер в деревянной кобуре.

И все трое случайно собравшихся здесь людей глядели в бездонную глубину светлого глаза, испытывая необычное, до внутренней дрожи, волнение.

– Бога-то не закрасили, – сказал наконец Бушкин, чувствуя себя единственным представителем пролетариев, самого правильного класса. – Надо было бы и глаз тоже… Недосмотр!

Левицкий тяжко вздохнул, но явно не от чувства вины.

– Это не Бог, – сказал он. На стене был изображен во весь рост Николай Александрович.

– Что за святой? – строго спросил Бушкин. – Не знаю такого.

– Его величество император. Убиенный.

– Тем более надо замазать! – еще строже заметил Бушкин.

– Ты, Бушкин, вот что… Ты не мешай осмотру! – сказал Старцев негромко, но твердо.

Матрос замолчал. На Старцева он не обижался, так как полгал, что профессор имел полное право делать ему замечания. Старый большевик, комиссар… хоть и испорченный немножко ученостью.

А Старцев продолжал осматривать зал. Выложенный затейливым кафелем пол был весь, в два-три яруса, заставлен ящиками, сундуками, мешками так, что оставались только проходы к дверям, словно бы дорожки среди январских сугробов. И к каждому из ящиков, сундуков или мешков была прикреплена бирка, на которой красовался выведенный черной краской номер. Причем цифры, как отметил про себя Иван Платонович, был трехзначные, реже – четырехзначные.

– Пройдемте дальше, – предложил Левицкий.

Вот когда у профессора пошла голова кругом! Он почти заблудился среди бесчисленных закоулков и узких тропинок, лесенок и переходов – здесь тоже все пространство было загромождено. Кое-где, куда не проникал солнечный свет, горели вполнакала бра или люстры, и от их тусклого красного огня количество вещей казалось невыразимо большим. Ящики, мешки и свертки как бы смыкались под потолком, образуя таинственные своды.

– И это все… во всем этом… – запинаясь, пробормотал Старцев.

– Да-да, – грустно закивал управляющий. – Все это заполнено таким же добром, какое привезли вы.

– Но вы же еще не видели! – возмутился было Старцев.

– Ваше не видел. Но видел, что доставляют другие. Все примерно одинаковое. Что-то получше, побогаче, что-то чуть победнее. Изредка нечто из ряда вон выходящее.

– Все это уже описано, оценено? – с надеждой спросил Иван Платонович.

– Дорогой мой, когда? Слава богу, мы смогли уложить ценности в эту, извините, тару. Чтобы хоть ничего не хрустело под ногами. Пересчитали все коробки и мешки и теперь по крайней мере знаем, сколько у нас драгоценностей по весу и по приблизительному количеству. В одном и том же ящике могут находиться и золотые монеты, в том числе редкостные, и фамильные столовые сервизы из серебра, и разная мелочь, иногда, впрочем, мелочь с уникальными бриллиантами или изумрудами.

– Безобразие! – сказал Бушкин. – Такое отношение к народному добру.

Левицкий, скептически приподняв бровь, посмотрел на Бушкина. Он здесь уже навидался всяких матросов.

– Это, товарищ, добро не народное, а реквизированное. У чуждого, знаете ли, класса. У представителей этой… э-э… буржуазии. Что касается народа, то народ, знаете ли, свои царские червончики, колечки-брошечки, столовые сервизики надежно припрятал и просто так их не выдаст. Вот у вас, к примеру, товарищ матрос, водились в семье дорогие вещички?

Тут никогда не теряющийся Бушкин смутился.

– Ну у бабки там, у тетки… Серебряные штофчики с-под водки, кой-какие монетки, колечки, яички серебряные пасхальные. Мелочь! Но я с ними разберусь!

– Не надо, не надо! Пусть хранят.

Старцев, ошарашенный масштабами этой новой государственной казны, прервал бессмысленный спор:

– Ты, Бушкин, пойди разберись с пунктом питания и покорми наших красноармейцев. Выясни, что Москва даст нам на наши талоны.