Фаворит Марии Медичи - Татьяна Яшина

– Ваше величество, вся Франция чувствует себя обязанной отдать вам почести, которые издревле полагались хранителям мира, покоя и стабильности! – ему показалось, или при этих словах в глазах королевы промелькнул неподдельный интерес к оратору?

Он чувствовал, что решается его судьба – словно высшая сила говорила его устами. Раньше это ощущение приходило к нему лишь на богослужении. Депутаты утирали слезы, гранды притихли, даже Бельгарда проняло, лишь Эпернон, как всегда, глядел отстраненно и чуть брезгливо. Королева была тронута – ее лицо, обычно выражавшее упорную, деятельную озабоченность, на миг расслабилось и прояснилось.

И никаких последствий! Ни должности при дворе, ни аббатства, ни денег, ни даже перстня с королевской руки.

Страшно разочарованный, он вернулся в Пуату и даже не поехал в Люсон, в свою резиденцию, а затворился в Куссе – старом замке, принадлежавшем его семье с незапамятных времен. Он был намного меньше, чем замок Ришелье, но напоминал его обликом – четыре башни и донжон, широкий ров со стоячей зеленой водой. В донжоне, на самой вершине, он и обосновался.

Письменный стол, полки с книгами, сундук с рукописями, узкая кушетка – что еще надо мыслящему человеку? Епархия управлялась по заведенному им порядку, Ларошпозье и Клод навещали его, но куда реже – преодолеть тридцать лье труднее, чем шесть.

С полей, окружающих замок, донесся стук копыт. Арман глянул сквозь мутное пузырчатое стекло – так и есть, по южной дороге катит парижский экипаж, запряженный четверкой лошадей. Клод легок на помине.

К тому моменту, как карета прогрохотала по подъемному мосту, епископ уже ждал у ворот.

– Не стой на ветру, простынешь! – обнял его Клод. – Ноябрь на дворе.

За ужином говорил в основном Клод – о делах семейных:

– Благодарение Богу, все здоровы. Леон уже оправился от оспы – к счастью, лицо почти не задето, а то Мари очень убивалась этому поводу.

– За единственного ребенка мать всегда волнуется больше, – заметил Арман.

– Это верно. Но над ним не больно-то потрясешься – носится как угорелый, везде лезет, на прошлой неделе чуть в пруд не свалился.

– В пруд? В ноябре?

– Так притащил из кузницы молот и пробил лед. Молот утопил, сам весь вымок. Я думал, Мари его убьет, и меня заодно. А ведь ему в январе только пять исполнилось! Крапива, а не ребенок.

– Я это понял еще в нашу с ним первую встречу – когда он мне напрудил на новую сутану, – улыбнулся епископ, вспомнив пухлого младенца с прилипшим ко лбу завитком темных волос.

Это была единственная улыбка Армана за весь вечер. Спину держал прямо, а голова клонилась ниже плеч. Вернувшись из Парижа, он узнал о смерти Франсуазы, своей любимой сестры. В таком смятении Арман не был со времен получения известия о смерти короля.

Ту страшную весть пять с половиной лет назад, через три дня после нападения монаха, принес им Дебурне. Ворвавшись в гостиную, где Арман, Мари и Клод сражались в пикет, старик, бледный, с трясущимися щеками, простонал:

– Там… Там… – и махнул рукой в сторону кухни.

На кухне, у очага, в окружении рыдающих слуг, сидела старая птичница Катрина и повторяла, разглаживая передник:

– Убили, значит, Генриха-то нашего…

– Что ты мелешь? Как убили? – закричал епископ.

Люди расступились, старуха высморкалась в передник и повторила:

– Убили, ваше преосвященство. Я ведь из Пюираво пришедши. Там уже со вчерашнего дня ни о чем другом и не говорят. К вам послали гонца, – она кивнула Клоду. – Но дорогу так размыло, что конному не проехать. Я уж напрямик через трясину прошла, тропкой заветной.

– Да все равно, как ты прошла! – взвыл Арман. – Как убили?

– Кинжалом в грудь. Два удара. Сюда, – Катрина постучала себя по иссохшей груди, – и сюда. Какой-то иуда из Ангулема. Лавальяк, вроде как. Или Равальяк. И ведь католик!

Закрыв глаза, Арман прочитал молитву. Знакомые слова помогли справиться со смятением, которое опять нехорошо сжимало голову.

– Господи, упокой душу великого короля! – закончил он и повторил еще раз, вместе со всеми, так же, как и все, с трудом произнося слова из-за рыданий.

– Я должен быть в Люсоне, – заявил он. – Немедленно выезжаю. Коня мне!

– Так ведь дорога… – вскинулся Клод, но осекся, поняв, что возражения бесполезны.

Каштан не подвел – епископ был в Люсоне еще до полуночи. Предупредив о завтрашней торжественной службе и отказавшись от ужина, Арман кинулся в кабинет. Открыв секретер и выдвинув потайной ящик, он достал исписанную кипу листов.

«Король любит острые и неожиданные возражения. Он нисколько не ценит тех, кто говорит без отваги и требует к себе уважения… Обязательно замолкать, когда король пьет», – последняя фраза вызвала в памяти образ Генриха – словно живой, он поднес к губам кубок, осушил его и, отставив, подмигнул своему неверному слуге. «Согрешил? – казалось, спрашивали у Армана смеющиеся глаза короля. – Ну-ну, не согрешишь – не покаешься».

Трясущимися руками епископ собрал разрозненные листы, озаглавленные им «Наставления, которые я дал себе, чтобы появиться при дворе». Он начал составлять их, едва покинув Париж, еще в карете исписав несколько страниц и посадив море клякс, когда экипаж подскакивал на ухабах.

В чем он себя убеждал? В том, что его бегство не вызвано страхом разделить судьбу короля? Что человеку, перед которым он преклонялся, не угрожает смертельная опасность и можно спокойно планировать возвращение ко двору? Что ж, он ошибался.

И королю, и епископу Люсонскому грозила гибель – но рядом с ним оказались Мари и Клод, а рядом с Генрихом – Эпернон… Вспомнив желтые глаза герцога, Арман содрогнулся.

Нападение монаха предстало в новом свете. Мало ли кто мог ему мстить? Арман отменил рекомендации для священников: теперь все на равных должны были сдавать экзамен. Он одержал блестящую победу над протестантским проповедников в университете Пуатье – после этого диспута количество новообращенных протестантов резко пошло на убыль. То, что Арман счел сведением счетов внутри епархии имело несомненную связь со смертью короля. Арман не мог собрать воедино все нити, но чувствовал, что они образуют единый узел – теперь разрубленный ударом Равальяка.

Страшась заглянуть в свою душу, он все-таки не мог не сказать себе, хоть и не повторил бы признание и под пыткой: ужасный конец принес ему спасение от бесконечного ужаса, в котором он пребывал два года. Со дня бегства из кустов шиповника.

Вспомнив это, епископ нахмурился: казалось, при дворе Марии Медичи карьера его покатится как по маслу – удивительная самонадеянность! Словно душа, устав бояться, тут же занеслась в гибельные выси.

– Расскажи о последней встрече с ее величеством, – попросил Клод после ужина, когда они поднялись в келью Армана.

– Что рассказывать? – епископ закружил по комнате. – Королева была любезна, но никаких последствий это не возымело. Как видишь – я тут, а не в Королевском совете.