Институтки. Тайны жизни воспитанниц - Надежда Лухманова

– Я никогда не лгу. Были в дортуаре.

– Что вы там делали?

– Ели пеклеванник с патокой.

– Как? Еще новая гадость! Ну, это мы разберем после. Что вы делали, когда пробегали внизу мимо музыкальной комнаты?

– Постойте, постойте! – Миндер схватила Черкасову за руку. – Я хочу только спросить, знали ли вы, Франк и Вихорева, что именно я давала урок?

– Конечно, знали.

– Почему же это «конечно»? – снова язвительно подхватила Черкасова.

– А потому, что Freulein Миндер всегда за уроком музыки так бранится, что слышно на весь коридор.

– Gott, wie frech![145] – Миндер всплеснула короткими руками.

– Хорошо. Так вы, Вихорева, что же сделали?

– Я? Да ничего, я только приложила губы к замочной скважине и зашипела.

– Как зашипела? Не сметь смеяться!

Фыркнувшие слушательницы струсили.

– Как же вы зашипели, Вихорева? Покажите ваше искусство.

– Так: «Ш-ш-ш», как кошки шипят.

Окружающие снова фыркнули.

– А вы, Франк, что сделали?

– Я громко мяукнула.

– Зачем?

– Froulein Миндер очень боится кошек.

– А дальше, дальше что вы сделали?

– Дальше ничего, мы накинули передники на головы и убежали.

– Неправда! Неправда! Вы оскорбили меня и письменно еще. Вы написали на дверях синим карандашом: «Машка дура».

– Так почем же вы знаете, что это было написано именно о вас?

– Ага, Франк, вы не отрицаете, вы только хотите теперь обернуть это в другую сторону. Я Мария Ивановна, вы это хорошо знаете, значит, надпись касалась меня.

– Ах, оставьте вы меня в покое! – вдруг с нервными слезами закричала Франк. – Ничего я не писала, и синего карандаша у меня нет. Я уверена, что эта надпись вас и не касается, мало ли у нас Маш!

И Франк, круто повернувшись, ушла в свой класс, за ней побежала Вихорева; любопытные, выслушав историю, помчались рассказывать ее в свои классы, дамы разошлись, убежденные, что виновная найдена, и Миндер покатилась снова в нижний этаж, на этот раз жаловаться Maman. В пересказе Миндер у Maman сложилось впечатление, что Франк сделала дерзость намеренно, с необыкновенной грубостью. Виновность Вихоревой как-то вдруг отпала, и всем стало очевидно, что виновата одна Франк.

Влетев в класс, возбужденные и рассерженные девочки, не обращая внимания на m-lle Билле, старавшуюся призвать их к порядку, немедленно собрались в кружок и стали обсуждать происшествие.

Франк, размахивая руками, горячо защищалась и обвиняла; пеклеванник… кошка… патока… Миндер – все смешалось. Она опомнилась только тогда, когда маленькая Иванова, не понявшая ни слова из ее рассказа, спросила:

– Почему же ты не созналась, что написала?

Этот же вопрос Франк прочла и в глазах остальных. Очевидно, девочки были уверены, что писала именно она, никто не понимал только, зачем всегда откровенная и смелая девочка теперь упорно отпиралась.

– Ну не все ли тебе равно, – убеждала ее Екимова, – ведь все равно тебе не пройдет даром. Солдата за патокой посылала, к Салоповой бегала, Миндер, Черкасовой, Иверсен нагрубила, созналась бы – и дело с концом.

– Да ведь я же этого не писала! – кричала Франк, вся красная. – Что вы ко мне все пристали? У меня и карандаша нет, спросите Вихореву!

– Вихорева, у Франк есть синий карандаш? – закричала с дальней парты Чиркова.

– Я почем знаю ее карандаши! – огрызнулась Вихорева.

– Конечно, есть! – закричала Евграфова. – Помнишь, Франк, ты мне раз им воду растушевывала.

– Так ведь этот карандаш, – Франк бросилась к своей парте, открыла ее, порылась и достала кусочек толстого синего карандаша, – вот он, в парте!

– Да ты, может, сейчас его туда и положила, – захохотала Чиркова.

– Я? Подбросила? – голос Франк упал.

Все случившееся начало принимать в ее глазах очертания какого-то кошмара.

– Да ведь я была с Вихоревой, спросите ее.

– Вихорева, что ты делала у дверей?

– Я? Подглядывала в скважину, а потом шипела.

– Ну, скажи, если бы Франк хотела, успела бы она написать на дверях два слова: «Машка дура»? Конечно, успела бы!

– Да что вы, Чиркова, допрашиваете, вам говорят, что она не писала.

– А я думаю, что это она писала! – захохотала Чиркова, обрадованная, что представляется случай отплатить Франк за ее независимый нрав.

– Maman, Maman идет! – крикнул кто-то, стоявший у окна. – С Миндер!

Девочки притихли и побледнели. Появление Maman в классе вечером было случаем неординарным. Взволнованная Билле вскочила с кафедры и толклась около дверей.

Maman вошла и сразу опустилась на подставленное ей венское кресло. Миндер встала возле нее, глаза у нее были заплаканные. Чья-то глупая детская выходка принимала вид настоящей институтской драмы.

Отдышавшись, распустив желтые ленты чепчика, Maman начала, глядя на Франк:

– Между вами есть одна девочка, к прискорбию, отличающаяся слишком резким и независимым характером. Все хорошо в известной мере, вы не дети. Теперь выходки этой девочки, вернее сказать, уже девицы на выпуске, перешли все границы. Сегодня она оскорбила достойную m-lle Миндер, – Maman говорила по-французски, – я еще раз согласна признать всю эту печальную историю за необдуманную детскую выходку, если провинившаяся сознается и перед всем классом попросит прощения у m-lle Миндер.

Все взоры обратились на Франк. У девочки в ли це не было ни кровинки. Она глядела вниз, рыжие пряди свесились на лоб, брови сдвинулись, и вся фигура была полна такого упрямства, которое нападало на нее в самые злые минуты. В голове у нее вертелась одна мысль: «Ведь я не виновата, не виновата, не виновата!»

Лидия Алексеевна Чарская (настоящая фамилия Чурилова, 1875–1937) – русская детская писательница и поэтесса, актриса. Одна из самых знаменитых выпускниц Павловского института благородных девиц.

– М-lle Франк! – услышала она голос Maman. Франк стояла не двигаясь, даже губы ее побелели.

– Взгляните на это лицо, – Maman указала пальцем на Франк, – и вы ясно прочтете на нем сознание вины и злое упрямство.