Темнее ночь перед рассветом - Вячеслав Павлович Белоусов

чем кончаются. Считай, двоих московских местные завалили, значит, расплата как минимум вдвойне должна быть. Чтобы запомнили провинциальные отморозки, на кого руку подняли…

Так обрисовал вкратце общую картину Альфред Самуилович, а в конце признался, горько качая головой:

— Вот плоды нашего успеха, Эммануил. Мне, старому дураку, надо было, конечно, это предвидеть. Но разве всё наперёд учуешь? Да и гонорар хороший! Мы с тобой такого за все наши поездки не наработали. Воры — народ щедрый. Но!..

Альфред Самуилович очень серьёзно посмотрел на своего ученика.

— …Отработать придётся по полной программе и с ювелирной чистотой.

От этих слов Моне стало не по себе, но мосты были сожжены, а задаток уже успел согреть ему карман и приласкать душу. К тому же, будто чуя его нерешительность и страх, Зигмантович, умелый гуру и зрелый знаток психологии даже таких тонких натур, как начинающие экстрасенсы, вовремя сменил тему.

— Ты знаешь, мой друг, — обратился он к приятелю, — как благодатен тот край, где нам посчастливится побывать?

— Слышал об их кавунах, — не сразу нашёлся Моня, — да брехали про тараньку. Но этого добра у нас в Одессе… В лиманах такие кавуны!..

Он не успел договорить.

— Таких арбузов, какие в том краю, смею заверить, мой друг, видеть тебе никогда не приходилось, раз ты их со своими кавунами сравнил. Они к царскому столу подавались в своё время. Чистый нектар! А какой вкус!.. — Альфред Самуилович воздел вверх руки, задохнувшись от нахлынувших чувств. — И с таранькой заблуждаешься вовсе. Там такой рыбы не было никогда. Вобла! Это да! С пивом эту страсть, с коей жир капает на руки и спинка такая, что светится вся на солнце, словно янтарь!..

Он остановился и проглотил слюну.

— С пивом нет ничего вкуснее! Но это ещё не всё. Нас повезут в рестораны, где будут подавать благоухающую уху с тонким зовущим жирком, зелёным лучком и пузатым, с золотым брюхом сазаном! А на столах — варёная белужатина с ароматной разваристой картошкой! И чёрную икру деревянной ложкой мы будем черпать из деревянных бочек!..

— Откуда такие изыски, Альфред Самуилович? — открыл рот Моня. — По всей стране скарлатина на прилавках, мыла не купить, даже спички в дефиците! Вы фантазёр!

— Это ты мне говоришь? — ухмыльнулся Зигмантович. — Смотри не ляпни такого у местных, засмеют и перестанут верить в твои чудеса. Их край в военную голодуху всю страну рыбой кормил. Ты что-нибудь слыхал про Мумру?

— Мумру? — переспросил, сконфузившись, Моня. — Мурку, вы хотели спросить?.. Ну, поют такую песню блатные у нас на Дерибасовской…

— Мумра, мой друг, это деревня в том крае, куда нам держать путь! — провозгласил тоном апостола Зигмантович. — И она известна даже американцам в Нью-Йорке и французам в Париже, которые испокон веков уплетают мумринскую «кавиар» и их осетровые балыки! Ты хоть прочитай об этом крае какую-нибудь литературку, сбегай по магазинам, пока есть время. А то опозоришь меня своим невежеством, Ясновидящий!

* * *

Встретивший их на вокзале шустряк в блатной кепочке, молча погрузив в задрипанный «москвич» (чем несказанно поразил Моню — он таких разбитых автомобилей ещё не встречал!), помчал по городу, минуя центральные улицы, какими-то переулками и закутками, где протиснуться можно было с трудом лишь одной его таратайке. Однако как ни страшились гости, встречного транспорта им почему-то не попадалось, за исключением выскакивающих чуть ли не из-под самых колёс ошалевших собак и кошек. Несколько раз им всё же приходилось выскакивать и на шоссе, но тогда встречались мосты, миновать которые другим путём у шофёра не имелось возможности.

Даже у неискушённого Мони складывалось впечатление, что они от кого-то удирали, отчего он несколько раз открывал рот, но Зигмантович пресекал все его попытки задавать какие-либо вопросы шофёру одним поднятием пальца к своим губам. Он был невозмутим и даже позёвывал время от времени, словно все выходки их гида ему заранее были известны. «Заметаем концы или скрываемся от хвоста?» — напрягая все свои дедуктивные познания, ломал голову Моня, не сводя глаз с сидящего за рулём полудохлого малого с хитрой лисьей физиономией.

— До моря-то далеко? — всё же не выдержал бесконечного молчания Моня, в очередной раз от лихого тормоза тиснувшись носом в боковое стекло.

— Рукой подать, — не моргнув, в тон вопроса ответил шустряк, в профессии которого не приходилось сомневаться с первых минут их знакомства. — Купаться будете случаем, осторожнее в воде, мигом туда и снесёт.

— Да ну? — словил наивняка Моня.

— Вот тебе крест!

На вопрос вступившего сразу в их познавательную беседу Альфреда Самуиловича, как его звать-величать, тот опять блудливо усмехнулся и гаркнул, словно глухому, блеснув вставными белыми железками:

— Зовите меня запросто — Школяр.

— Ну как же, мой друг… — начал подымать брови Альфред Самуилович, — так затрапезно?

— Не дворяне, сойдёт, — хмыкнул тот, ощерившись. — Если желаете, Михаил.

— Почему Школяр? — автоматом всё же вырвалось у Мони.

— Братва кличкой одарила, — отмахнулся зубастик, — наверное, за стишки.

— Увлекаетесь поэзией? — повернул голову к шофёру Зигмантович и прикоснулся слегка к полам своей шикарной шляпы, будто приветствуя новоявленного пиита, так как сам был помешан на стишках. — Или пишете сами?

— Да как сказать? — Школяр усмехнулся улыбочкой искушённого злодея, а из-за металлических клыков, изрядно почерневших и даже замшелых от явного отсутствия внимания хозяина, усмешка получилась ещё зловещей. — Даже люблю. Я, знаете ли, с некоторых пор их собираю.

— Вот как! — внимательнее глянул на «коллекционера» Альфред Самуилович, эта фраза «знаете ли», несомненно, произвела на него впечатление. — Чем же увлекаетесь?

— А разное, знаете ли, — не чувствуя подвоха, мечтательно произнёс тот.

— Серебряный век? — сверкнул глазами Зигмантович.

— Мне больше золотой, — не моргнув, отвечал Михаил, — классика как-то ближе. — И добавил, подумав: — Наша.

— Вы мне определённо кого-то напоминаете, — вздохнул без радости Альфред Самуилович.

— Лицо у меня фотогеничное.

— Дай Бог память…

— Постарайтесь. Может, в анфас повернуться. — И Школяр сделал серьёзное умное лицо. — Я в отца пошёл. Первого. Тот смолоду песни любил. А у меня слуха тю-тю. Как не было, так и нет. Зато другая дурь.

— Не скажите. Стихи — это божья милость.

— Я на Есенина косил, — помог вспоминать гостю Школяр. — Правда, в молодости.

— Нет, нет, — напрягся Зигмантович. — Здесь явно заграничная ностальгия. Если бы у вас ещё не было одного глаза…

Прозвучало это с большим сожалением.

— Уберёгся, слава Богу! — дёрнулся Школяр, и Моня снова в который раз проехался по стеклу носом.

— Что-то из ранних французских авангардистов?.. — размышлял Зигмантович задумчиво.

— Предпочитаю русских, — хмыкнул Школяр.

— Вспомнил! — осенило наконец Альфреда Самуиловича. — Как же я мог запамятовать? Этот орлиный нос! И поворот головы! Вийон!

— Кто?

— Вийон. Не слыхали? —