В августе жену знать не желаю - Акилле Кампаниле

— Ладно, — пробормотал он вполголоса, — но при одном условии.

— Послушаем.

— Чтобы никто об этом не знал.

— Никто ничего и никогда не узнает, — прошептал Гверрандо, — клянусь. Мы сделаем так, что никто не будет знать.

— Смотри не опозорь меня, — сказал старик, — тут речь идет о моей чести. Я требую величайшей секретности.

— Филиппо, — торжественно сказал Гверрандо, — я же джентльмен.

— И особенно, — добавил Филиппо, подняв указательный палец, — чтобы не знала моя жена.

Гверрандо представился нежный и жестокий облик женщины: облачко грусти набежало на его глаза, и на мгновение он почувствовал укол совести и комок в горле.

— Она не должна узнать никогда, — пробормотал он, глядя в пустоту. — Ломая комедию, он громко произнес: — Я уеду. Поеду в Париж. Надеюсь, что море там спокойное.

— Да что ты такое говоришь? — пробормотал Филиппо, дернув его за пиджак. — В Париже нет моря.

— Тогда, — сказал Гверрандо громко, чтобы все его слышали, — надеюсь, что оно будет спокойным к моему возвращению.

Они попрощались со всеми и быстро удалились.

— Поехали! — кричали участники кортежа, — поехали!

— Куда же нам ехать, — сказал дон Танкреди, — если жениха больше нет?

В этот момент в конце улицы показался столб пыли под солнцем; карета, запряженная четверкой лошадей, украшенных флажками и покрытых красными попонами, приближалась галопом, под звон бубенцов и щелканье хлыста.

Когда карета оказалась рядом, в ней стал виден небольшого роста человек с лысой головой, блестящей на солнце, который размахивал руками, крича:

— Стойте, стойте!

— Фалькуччо! — крикнул Баттиста.

И лишился чувств.

После того, как улеглась суматоха первых мгновений, Фалькуччо сообщили о прискорбном событии, которое привело к расстройству бракосочетания. Старик разразился приятным смехом.

— Но жених, — сказал он, — это не тот тип, которого вы послали к черту. Жених — это мой друг, здесь присутствующий.

И показал на Солнечного Луча.

Все сказали:

— Что за чепуха! Домой, домой! — и начали расходиться. Но Фалькуччо удержал их жестом и вытащил какие-то бумаги.

— Эти брачные объявления, — объяснил он, — были сделаны для него, а не для того гнусного субъекта.

— Что за ерунда? — спросил дон Танкреди.

Фалькуччо улыбнулся.

— Я позволил себе, — сказал он, — подкупить служащих бюро гражданского состояния, чтобы они подменили документы.

— Это была блестящая мысль, — сказал дон Танкреди, — но, скажите-ка по секрету, откуда вы узнали, где делают брачные объявления?

Старичок улыбнулся.

— Я позволил себе, — объяснил он, — подкупить служащих всех бюро гражданского состояния на свете.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — изрек дон Танкреди. — Поехали.

Он сделал знак Баттисте занять место, освободившееся после Гверрандо. Но Баттиста не тронулся с места.

— Ну же? — воскликнул Фалькуччо. — Чего вы упираетесь?

— Что происходит? — спросил дон Танкреди, который начал терять терпение.

Баттиста опустил голову.

— Я беден, — сказал он.

— Да бросьте, — сказал дон Танкреди, — ну что это за разговоры?

— Нет, — сказал молодой человек, — я никогда не смогу позволить…

Его взгляд был устремлен в далекое море, а на реснице дрожала слеза. Но вдруг мало-помалу его взгляд начал становиться внимательнее, беспокойнее, пытливее. Он всматривался в далекую точку на воде.

— Бинокль, скорее! — внезапно сказал он.

Заботливые руки принесли ему десять биноклей.

Баттиста взял один из них и направил его на точку. А точка, тем временем, привлекла внимание толпы, которая стала обмениваться впечатлениями.

— Неужели это знаменитый морской змей? — спросил старый рыбак с белой бородой.

Он воздел руки к небу.

— Несчастье, — сказал он, — несчастье для мореплавателей и для наших сетей!

— Не может быть, чтобы это был змей! — воскликнул другой старик, вынимая трубку изо рта. — Он должен тогда изрыгать пламя из глаз и дым из ноздрей.

— И потом, — сказал третий патриарх моря, — где же тогда его семимильный хвост?

— Он приближается к земле! — закричал в страхе четвертый.

А пятый:

— Это корабль, это корабль!

То был корабль, который входил в порт с развернутыми парусами и в праздничном убранстве.

Баттиста смотрел на него в бинокль. Вдруг он протер глаза. Его сердце колотилось.

— Это он или не он? — спрашивал он себя, всматриваясь в какую-то точку на корабле. — Не может быть… И все же… Неужели это просто странное сходство? Да нет… он немного постарел, но я не ошибаюсь. Это он, это именно он.

— Да кто же? — закричали голоса из кортежа.

— Это дядя Никола, — сказал Солнечный Луч, танцуя от радости, — дядя Никола, который приехал из Америки!

У бедного молодого человека был милейший дядя, который уехал двадцать лет назад без гроша в кармане в Америку и с тех пор не давал о себе знать. Дядя Никола был такой добрый! Он воспитал Солнечного Луча, оставшегося сиротой с младенчества. Он был для него вторым отцом. Потом, когда Баттиста стал на ноги, дядя уехал в далекую Америку, чтобы разбогатеть, и с тех пор племянник не слышал о нем ничего. Всякий раз, когда Баттиста о нем говорил, его глаза наполнялись слезами. «Кто знает, что с ним, — часто спрашивал он себя, — жив ли он еще. Как мне хотелось бы получить наследство!» И вот, когда он меньше всего этого ждал, дядя Никола приехал из Америки.

— Как он постарел! — пробормотал молодой человек, который продолжал смотреть в бинокль в сторону корабля.

Сейчас на палубе был ясно виден господин среднего возраста в сером пальто в полоску, белых гамашах, клетчатой фуражке и больших очках в черепаховой оправе, который махал изящным платочком Баттисте, жуя резинку.

— Подождем его, — сказал дон Танкреди.

И сделал знак кучерам подождать. От стояния на солнце все начали проявлять нетерпение. Тем более, что вокруг кортежа собралась толпа зевак, отпуская замечания по поводу продолжительной остановки и одиночества невесты, без жениха и, для близоруких зрителей — без сопровождающего.

Теперь, когда корабль был уже близко, на носу завиднелась группа возвращающихся эмигрантов: мужчины, женщины, дети, тесно прижавшиеся друг к другу; они приветствовали небо Италии хором, полным радости и грусти.