Безумие толпы - Луиза Пенни

Бовуар провел ладонью по собственному лицу – колючее. Увидел он седоватую щетину и на лице тестя.

Потом он посмотрел на молодого агента. Та оставалась такой же свежей, как в момент своего появления на работе шестнадцатью часами ранее. В 3:35 ночи она смотрела на них ясными глазами.

– Спасибо, что остались, – сказал Гамаш.

– Вы хотите сказать, что у меня был выбор? – Жильбер сел со стоном усталости. – Ужасная вещь случилась.

– Да, очень печально, – согласился Гамаш.

– Это плохо скажется на бизнесе, – заметил доктор Жильбер, явно думая не о той трагедии, которую имел в виду Гамаш. – Уже и без того ходят упорные слухи, что это место посещают призраки. Вранье, конечно. Такого явления нет в природе. Но попробуйте убедить в этом немытый сброд.

У Армана возникло желание принять душ.

Бовуар отозвался на взгляд Гамаша и спросил доктора о его перемещениях перед полночью и сразу после.

Тот отвечал довольно туманно. Некоторое время провел в гостиной. Потом вышел на улицу. Даже в библиотеку заглядывал. Ненадолго.

– Мне не стыдно сказать, что я прятался. Ненавижу сборища. Пришел сюда, только чтобы поддержать Марка и Доминик. Люди ждут, что я буду здесь.

Он произнес это так, будто его ожидал легион поклонников. Но, в общем-то, все знали, что это единственный случай, когда гарантированно можно увидеть святого идиота.

«Знала ли об этом Эбигейл?» – подумал Гамаш. Она заявила, что приехала увидеть Рут Зардо, но он сомневался в правдивости ее слов. Эбигейл и близко не подошла к старой поэтессе. Сразу же напрямик направилась к Винсенту Жильберу.

– И когда вы ушли отсюда?

– Из библиотеки? Когда начался фейерверк.

– Вы не были в комнате во время обратного отсчета секунд?

– Чтобы люди начали меня обнимать? – Жильбер скорчил гримасу. – Ну уж нет.

Но у Гамаша мелькнула мысль, что святой идиот, может быть, явился сюда, чтобы не оказаться в неприятной ситуации: вдруг никто не подошел бы обнять его?

– Вы выразились туманно сегодня, – сказал Гамаш, – когда я спросил, каким образом вы прочли труд профессора Робинсон. Теперь я снова задам вам этот вопрос. Как получилось, что вы его прочли?

– Господи боже, это было несколько месяцев назад. Я уже и не помню. Память не та стала, хоть плачь. Зимы долгие, а гости ко мне почти не приходят. – Он посмотрел на Гамаша. – Но вы исключение, Арман. Вы приносите мне книги.

Гамаш кивнул. Каждый раз, подходя к бревенчатому домику, он вспоминал Торо[73], который сказал как-то о своем убежище на Уолденском пруду: «В моем доме было три стула – один для одиночества, два для дружеской беседы, три для гостей»[74].

У Винсента Жильбера было два стула. Компанию он не любил, а компания не любила его.

– Кто-то прислал вам исследование профессора Робинсон? – спросил Бовуар.

– Вероятно. Поскольку я его прочел.

– И кто же это сделал?

– Не помню. Я много всякого мусора получаю.

– Не сама ли профессор Робинсон?

– Нет.

– Кто же тогда? Знаете, мы же можем и сами выяснить, – сказал Бовуар, хотя пока не предполагал, как это сделать.

Винсент Жильбер не любил, когда кто-то ставил под вопрос его заявления, а потому закусил удила и уперся каблуками в пол. Как упрямый осел, подумал Гамаш. Потом вспомнил несчастного ослика из басни. Невинного, но обвиненного.

И вспомнил еще кое о чем.

– Почетный ректор Роберж говорила мне, что лично проверяла расчеты профессора Робинсон, потом отправила их одному ученому. Она доверяла его слову и желала узнать его мнение. Как всякий хороший ученый, Роберж хотела услышать подтверждение. Вы были выразителем этого второго мнения?

Винсент Жильбер сверлил Гамаша взглядом, который вызывал трепет у нескольких поколений интернов. Но Гамаш отвечал ему тем же.

– Неплохая догадка.

– Колетт Роберж прислала вам эту работу? – продолжал давление Гамаш. Ему требовалось подтверждение, а не игра словами.

– Да.

– Зачем ей это понадобилось? – спросил Бовуар.

– Понятия не имею. Спросите почетного ректора Роберж. Предполагаю, что она подумала, будто это меня заинтересует.

– А с чего она могла так подумать?

– С того, что предложения Робинсон бесчеловечны, а я – знаменитый гуманист.

Как ни странно, его слова соответствовали действительности. И опять, почти как и в случае с Ханией Дауд, перед Гамашем был известный гуманист, который на самом деле не любил людей.

– Как вы познакомились с почетным ректором Роберж? – спросил Гамаш.

– Мы с ней несколько лет назад вместе заседали в одном совете.

– Что это за совет?

Жильбер закинул ногу на ногу, потом скинул, потом устроился на диване поглубже.

– Помнится, это было что-то связанное с благотворительностью. В свое время меня избирали во множество всяких советов. Я щедр по отношению к другим людям.

– Подумайте хорошенько, – посоветовал Гамаш. – Попытайтесь вспомнить.

Доктор Жильбер, не скрывая раздражения, все же смирился с неизбежным.

– Лапорт.

– Ну вот, – сказал Гамаш. – Не так уж трудно.

Хотя он понимал, что дело это нелегкое. И знал почему. Как и Бовуар.

Доктор Жильбер практически признал, что у него был мотив убить профессора Робинсон.

Жан Ги к этому времени был неплохо осведомлен о Лапорте – сообществе, образованном для того, чтобы поддерживать и защищать мужчин и женщин, мальчиков и девочек с синдромом Дауна. Тех самых людей, которые, по представлениям профессора Робинсон, не должны были существовать.

Самым интересным Гамашу показалось то, что и Колетт Роберж, и Винсент Жильбер попытались скрыть этот факт.

– Я знаю, вам это известно, – проговорил Жильбер. Его голос теперь звучал тихо. Он сидел, отвернувшись от Гамаша, и говорил только с Жаном Ги. – С появлением возможности выявлять синдром Дауна на ранних этапах беременности детей с этим синдромом стало рождаться меньше. Я не собираюсь осуждать такой выбор. Подозреваю, что сам поступил бы подобным образом, будучи молодым родителем. К счастью, я был избавлен от такой необходимости.

Бовуар, слыша его умиротворяющий голос, вспомнил, как приходил в лесное жилище этого человека, как вверял себя его заботам. В те дни, когда сам страдал.

Он тогда сквозь боль чувствовал руки Жильбера на своей открытой ране и знал, что перед ним не просто доктор, а целитель. Человек, которому небезразлично, умрет его пациент или нет.

«Ça va bien aller, – шептал Жильбер, когда боль и страх грозили уничтожить Жана Ги. – Все будет хорошо».

И Жан Ги поверил ему.

– Я не просто заседал в совете Лапорта, я явился туда добровольно, – сказал Жильбер. – И пришел к выводу: может быть, может быть, вовсе не они неполноценны, а ущербны мы сами. Понимаете? – Он перевел взгляд с Жана Ги на Армана